Глава VIII. Спасатель
Август перевалил за середину, начался Успенский пост, но по-прежнему стояла жара. Из колодцев ушла вода. Дождей не было уже больше месяца, не уродилось ни грибов, ни ягод, птицы и звери двинулись на север, днем воздух раскалялся, и даже ночь не приносила долгой прохлады. Быстро высыхала на траве и листьях роса, и нечего было рассчитывать на то, чтобы сделать в такое лето запасы на долгую северную зиму. Лес стоял черный и страшный в то лето, когда прошло ровно семь тысяч и еще полтысячи лет от сотворения мира. В картофельной яме, отделенный от воли толстыми бревнами и дощатым накатом, закинув голову к небу, жадно молился Илья Петрович. Он не знал никаких молитв и молился своими словами, истово и стремительно, боясь, что не успеет. «Господи, спаси ее, — твердил он, — никогда и ни о чем я не просил, но не попусти ее смерти. Если Тебе нужны жертвы, то возьми меня вместо нее. Исус Ты или Иисус, признаешь меня своим или нет, но сохрани девочку, как хранил Ты ее столько лет». Он чувствовал, что там, наверху, готовится совершиться что-то ужасное, и собственное бессилие угнетало его. Никто из приносивших еду не заговаривал с ним, никто больше его не посещал. Он кричал, что объявляет голодовку, звал старца, осыпая его руганью и проклятиями, которые неизвестно как могли появиться на устах интеллигентного человека. Ему нечего было терять, он требовал, чтобы его убили, распяли или сожгли, — все было напрасно. Но однажды ему показалось, что кто-то стоит и слушает его.
— Ты здесь? — закричал Илья Петрович. — Что же ты не идешь? Или ты струсил? Ты боишься поглядеть мне в глаза? Ты понял, что завел всех в тупик, потому что ваша вера всегда была тупиком! Вы выродились! То, что было хорошо триста лет назад, нынче жалко. Но ты трус и боишься признать поражение. Я верил в вас, я был готов положить для вас свою жизнь, а вы оказались миражем. Вы жаждете только новой крови и для того завлекли сюда обманом невинную и чистую душу. Вампиры! И ваш Бог, он тоже вампир. Он высосал из вас всю кровь. Возьмите меня вместо нее! Я не осквернен ничем, кроме собственной слепоты и доверчивости, но таковых грехов у Бога нет. Да падут на ваши головы проклятия, да не примет вас ваше небо, да сгорят ваши души в аду, если вы погубите девушку!
Он кричал и бил кулаками по стенам, пока наконец не обессилел и провалился в забытье. Никого не было, и Илья Петрович вдруг так явственно ощутил это одиночество, точно один остался во всем мире. Все куда-то шли, не стало больше людей на земле, и ангелы, и демоны на небе сложили оружие и примирились: брошенная, позабытая земля неслась сквозь черное пространство со своим единственным пассажиром, до которого никому не было дела. Битвы, страдания и страсти закончились — все, кому было суждено спастись, спаслись, кому погибнуть — погибли, и только с ним не знали, что делать, и оставили здесь. Он позвал матушку и, не услышав никого, тихо, обиженно, как ребенок, заплакал. Вдруг послышались чьи-то шаги. Илье Петровичу стало стыдно, что его рыдание могло быть услышано, и он затих.
— Эй! — негромко позвал его незнакомый голос. — Ты свободен.
Узник встрепенулся и крикнул: — Кто там? — Ответа не последовало, однако в темноте он заметил, что обычно задвинутая крышка лежала неплотно, хотя, когда он засыпал, никакого света сверху не падало. Он приподнялся и толкнул ее: крышка приоткрылась, и директора окатило свежим воздухом. Не веря в происходящее, он с трудом, цепляясь за выступы в стене, вылез из ямы. Рядом лежала котомка, а в ней спички, несколько вяленых рыб, соль, сухари и картошка. Кто был его освободитель, не было ли здесь новой ловушки, друг или враг дарил ему свободу, человек или ангел, Илья Петрович не знал, но понимал одно — нужно идти как можно быстрее за помощью к людям. Никем не виденный, в темноте он покинул Бухару и скорым шагом пошел по направлению к Чужге. Он не разрешал себе останавливаться на ночлег и изнурял себя дорогой, как изнурял в темнице молитвой, прикладывал голову на два-три часа и снова шел, и все равно ему казалось, что он идет слишком медленно. После нескольких недель заточения ноги плохо слушались, он падал, поднимался и снова шел. Жгучее солнце светило в глаза, и ему казалось, что он похож на весельную лодку, выгребающую против течения. Иногда над головой пролетали самолеты, след их таял — он узнавал дорогу, по которой несколькими месяцами раньше вел Машу, и теперь чувствовал себя предателем оттого, что уходит один и оставляет ее в опасности. Он ускорял шаг, почти бежал по этим шпалам, от которых в разные стороны расходились усы и лежневки, терял дорогу и снова возвращался. Но поселок был далеко, а сил с каждым днем оставалось все меньше, и опять ему казалось, что на земле он один.
Обессилевшего, упавшего на рельсы, Илью Петровича подобрали ехавшие на «пионерке» поселковые и отвезли в Чужгу. Косматый, искусанный мошкой, он был страшен и напоминал беглого зека. Днем он отсиделся на пилораме, вдыхая запах свежего дерева, а под покровом ночи прокрался к знакому дому на окраине поселка, где возле магазинчика толпился народ и бывший глава «Сорок второго» вместе с женой отпускал товар. Продавец критически поглядел на него и велел жене идти топить баню. Всю ночь друзья сидели на окраине Чужги под рев мотоциклов, ругань, пьяные песни и продавали водку подвыпившей братве, причем многим приходилось давать бесплатно.
— Пидпалять, — сказал хохол горестно.
Когда все страждущие насытились, он выслушал историю, рассказанную ему узником, но, к возмущению директора, сказал то же самое, что и Борис Филиппович: — Лыши их, Илля. Хай що хотять, те й роблять.
— Там моя ученица.
— Раньше треба було думаты про свою ученицю.
— Она заложница, а заложников во всем мире освобождают, чего бы это ни стоило.
— И як ты соби це уявляеш?
— Пусть пошлют милицию, десант, армию — что угодно!
Хохол вздохнул и налил себе из бутылки.
— Мынулого року выдкололась крыжина з рыбакамы. Чоловик двадцять чи трыдцять. Треба було послаты вертолит. Послалы. Вин годыну пролитав, тай и все. Довше шукаты не став, грошей не було. Загинулы вси.
— Сколько это будет стоить? Дай взаймы!
— Кыбы я продав все, що маю, ледве выстачило бы грошей на дорогу туды. Так що забудь их, Илля. Хочеш, продавцем тебе до себе визьму?
Директор молча поднялся.
— Де йдеш? Тоби видлэжатыся треба. Ты подывысь на себе — сами мощи, а не чоловик. Кидь даколы треба помочи, що зможу — дам.
Илья Петрович вышел из дома. Мужчины, женщины, старухи, дети шли по улицам, разговаривали, ругались, что-то покупали, но больше только глазели и купить не могли. Они жили плохо, очень плохо, но худо-бедно жили, и с голоду никто из них не умирал. А где-то там в тайге погибала целая деревня. Всю следующую неделю он обивал пороги в Чужге и доказывал, требовал, убеждал, но никому ни до чего дела не было. Те люди, которые некогда приглашали его работать в райкоме партии, сидели на высоких должностях в новых органах власти и говорили с ним через губу, а то и вовсе гнали прочь. Снова сбывалось то, что говорил Борис Филиппович, и казалось порой беглецу, что истина и ложь поменялись в мире местами, сбываются лжепророчества, а пророчества не исполняются — все бессмысленно, и спасти не удастся уже никого. Он поехал в Огибалово, некогда закрытое и таинственное место, а теперь известное всей стране. Но известность не принесла космодрому удачи. Там были те же разруха и разворуха, что и в прочих местах преображенного Отечества. На летном поле стояло десятка два вертолетов. Скучающие летчики сидели и покуривали, с интересом и, как казалось рассказчику, с сочувствием слушали его повествование.
