Своего крещения скульптор ждал с той же нетерпеливостью, страхом и счастьем, с каким беременная женщина ждет рождения ребенка. Предстоящее таинство было для него тем, что он называл вдохновением гения: одиночество, ледок самопожертвования и самоотречения, который окутывает каждого подлинного художника. Он был убежден, что сможет вылепить задуманную скульптуру, но, когда заветный день был назначен, Колдаев ощутил неожиданное беспокойство. Это было похоже на то чувство, которое испытывает человек в последние часы перед долгой дорогой. Накануне его потянуло на волю. Покидать общину без благословения никому не разрешалось, но по праву бывшего домовладельца Колдаев пользовался некоторыми льготами. Он вышел на улицу уже в изрядно позабытый им город. Стояла осень, один из последних ее погожих деньков, какие бывают перед холодами. Он пошел наугад долгой дорогой по каналам, широким проспектам и глухим переулкам. Как же здесь все переменилось! Год назад, когда он уходил в заточение, еще вовсю бушевал спиртовой кризис, барыги на Кировском предлагали талоны на водку, теперь она продавалась на каждом шагу. Народ с любопытством рассматривал диковинные заморские товары, но покупать не решался, и немногие, приобретшие банку пива или шоколадку, чувствовали себя богачами и вызывали завистливые взгляды. Город сделался чужим. Другими были в нем люди, их лица, глаза, даже походка. Но Колдаева поразили не Ленинград и его перемены — гораздо сильнее переменился он сам. Он находился в состоянии необыкновенной раздвоенности, и странно было ему поверить, что это он идет по городу и может выбирать дорогу. Все сомнения давно улеглись в его душе, он знал, что завтра для него начнется иная жизнь, он будет спасен и никогда более никакой соблазн не проникнет в его сердце, но сейчас в эти последние часы грешной жизни Колдаев оттягивал и оттягивал момент возвращения. Все было как будто верно и решено, но он уходил все дальше в сторону центра, туда, где больше было толпы, сутолоки и разноязыкой речи. Вдруг кто-то его окликнул. Скульптор поворотился.
— Не узнаешь?
Рыжеволосая девица с чувственными губами вызывающе и дерзко смотрела на него.
— Что ж в гости-то больше не зовешь?
Колдаев вспомнил, как год назад эта девица сидела, развалившись в его кресле, так что были видны ее черные шелковые трусики, и пила водку. За год она стала еще распутнее.
— Ты грязна, — произнес он с отвращением.
— Скажите пожалуйста, чистый какой! А помнишь, ты просил меня найти ту девку с вокзала?
Что-то забытое шевельнулось в его душе.
— Ты знаешь, где она?
— Знаю. Но скажу только у себя дома. Да не бойся ты меня. Малохольный какой-то.
Судя по всему, девица не слишком бедствовала. Она снимала трехкомнатную квартиру на Большой Пушкарской, но выглядела квартира довольно странно. Вдоль стен стояли штативы, висели осветительные лампы, а в каждой комнате было по кровати.
— Что у тебя здесь? Притон?
— Студия, — сказала она коротко.
На кровати валялось несколько фотографий. Они поразили его невероятной грубостью и бесстыдством. Совокупляющиеся пары, свальный грех, ласкающие друг друга женщины, целующиеся мужчины. По сравнению с этой продукцией то, что делал некогда гроссмейстер Ордена эротоманов, выглядело невинной забавой. Девица меж тем прикатила сервировочный столик с водкой и закусками и села напротив скульптора. Ее красивые, чуть раскосые глаза смотрели насмешливо и вызывающе, и некогда уверенный в себе, покоривший стольких женщин ваятель почувствовал себя растерянным и смущенным. Он боялся этой женщины подростковым страхом. Она угадывала его состояние, и робость скульптора забавляла и возбуждала ее.
— Выпьем? — предложила девица, наливая ему вместительную рюмку, больше подошедшую бы для вина, чем для водки.
— Мне нельзя, — произнес он неуверенно. — Где та девушка?
— Выпьешь — скажу.
То, что пить после стольких месяцев воздержания ему не следовало, он понял сразу же. Оглашенного накрыло горячей волной, и все поплыло у него перед глазами.
— Где она? — повторил он, тяжело ворочая языком.
— За богатого старичка замуж вышла.
— Врешь!
Девица порылась в ящике и протянула ему фотографию: его стыдливая натурщица стояла рядом с высоким бровастым стариком, чем-то похожим на сановника екатерининских времен.
— Откуда это у тебя?
— Хозяин в загсе подрабатывал, пока здесь дело не открыл.
— Значит, с ней теперь все? — пробормотал скульптор тупо.
— А я тебе ее не заменю? — усмехнулась рыжеволосая и подтолкнула своего безвольного гостя к кровати, служившей сценой для съемок.
Домой Колдаев вернулся поздней ночью. За несколько часов погода переменилась. Нанесло тучи, холодный и сильный северный ветер продувал прямые переулки, как аэродинамическую трубу. Скульптора мутило, била дрожь и мучило то же странное состояние душевного отравления, что испытал он, вернувшись от Бориса Филипповича в самый первый раз. Ему было страшно вспомнить о том, как он перечеркнул одним махом все, к чему шел целый год, и еще страшнее подумать, как он расскажет или, напротив, утаит случившееся от наставника и что ждет его теперь дальше: изгнание, проклятие, вечный позор или гибель? По дороге он купил на Кировском бутылку водки и у себя в келье открыл ее и жадно стал пить. Его уже не сшибало теперь, напротив, он как будто не пьянел, а трезвел. Из глубины затравленного сознания к нему стал возвращаться рассудок. Последние несколько месяцев жизни показались мутным сном, и чем больше он пил, тем нелепее и бессвязнее этот сон становился. Вдруг ему почудилось, что из сауны, которую Божественный Искупитель приспособил под крещальню, доносятся необычные звуки. Любопытство и хмель подхлестнули художника. Он спустился в подвал и приоткрыл окошко, через которое раньше фотографировал знаменитых женщин. В сауне находились одни лишь апостолы. В руках они держали свечи, и освещенные пламенем лица были видны необыкновенно отчетливо. Эти лица Колдаева испугали: обычно ко всему равнодушные и отрешенные, они выглядели восторженно и как будто сияли, но в их восторге и молитвенном экстазе ему почудилось что-то неприятное. Водка ли так странно на него подействовала, но он увидел в эту минуту все в ином свете, почти так же, как в самый первый вечер, когда пришел на Васильевский остров, только теперь происходившее показалось ему не дурной самодеятельностью, но веками отработанным профессионализмом. Тот дурман, в котором скульптор находился последние месяцы, рассеялся, и Колдаев испытал невыносимое омерзение. Кругом он чувствовал один только смрад, еще больший, чем в порнографической студии. Смрадными были лица людей в белых балахонах, смрадом была пропитана вся мастерская, его тело, руки, душа — только маленький участок сознания оказался нетронутым и чудом уцелел. Ввезли каталку. На ней лежал в беспамятстве обнаженный человек. Апостолы принялись его мыть и долго дочиста терли бесчувственное тело. Во всем, что они делали, в их лицах и движениях, в слаженности и отрепетированности их действий было что-то зловещее. Они словно собирались совершить черную мессу, ритуальное убийство или жертвоприношение. Когда человек был вымыт, Божественный Искупитель взял нож и поднес его к печке. Братия исступленно пела, лица сделались хмельными — нож передавали из рук в руки, он обошел круг и вернулся к Учителю. Фигуры в балахонах наклонились над лежащим человеком и заслонили его от Колдаева. Что они делали, он не видел, но, когда через несколько мгновений они выпрямились, увидел на белых одеждах кровь. Она фонтаном била из паха несчастного. Искупитель прижал к ране раскаленный нож. Вслед за тем апостолы начали кружиться по сауне, выкрикивая бессмысленные слова, глаза у них выпучились они прыгали, кричали, гомонили и пели высокими голосами. Скульптор не выдержал и бросился бежать. В келье он жадно приник к горлышку и стал пить водку, точно в ней одной было заключено спасение. В дверь постучали. Колдаев не откликнулся, но заворочался на диване, как бы потревоженный во время глубокого сна.
