Этот же самый человек, постаревший, сухой, как палка, черный от загара, выглядящий, как доходяга, но на деле с мышцами, похожими на витые стальные канаты, медленно брел по обочине дороги в числе других таких же. Он был таким дочерна загорелым и таким тощим, что он не был похож даже на европейца. Он был похож на поселенца… на сицилийца, прибывшего в эту страну два поколения назад, на бура-вууртрекера, бредущего по пустыне со своей повозкой, на изгнанного, потерявшего своего вождя мормона, бредущего в караване через соляную пустыню. Короче, он был похож на человека, который многое повидал, многое изведал, прошел через десятки житейских штормов и сейчас бредет по африканской земле то ли в поисках работы, то ли в поисках места, где спокойно можно умереть. Такие люди, изгнанные с земель своих предков, никогда не возвращаются назад, они становятся частью Африки, этого жестокого, необузданного и загадочного континента, и умирают здесь, становясь удобрением для красной, как кровь, африканской земли…
Он никуда не спешил, потому что жизнь в Африке вообще неспешна. Внимательно и несуетно он смотрел по сторонам, и его взгляд с равным равнодушием скользил и по торговым рядам, и по машинам, отчаянно сигналящим на дороге, и по старому «Фиату» с крупнокалиберным пулеметом, у которого стоят наводящие ужас хабр-гадир, голые по пояс, в черных противосолнечных очках, с автоматами за спиной, палками и шамбоками в руках. Все здесь ему было чужим – и в то же время все здесь было до боли знакомым, потому что его учили действовать в таких местах, как это. Вот корова – низкая, жилистая, короткорогая, такие характерны для севера Африки и Аравийского полуострова, – склоняется к большому долбленому корыту и хватает из него смесь тростника, высушенных водорослей, рыбной мелочи и требухи и гашиша – именно это является пищей для местных коров, потому что ничего другого нет. Вот незамужняя женщина… типичная африканка, в ярком европейском одеянии, крикливом и обтягивающем, полная и самодовольная, – европейская худоба здесь не в чести, женщины здесь нужны для продолжения рода, а полная женщина сможет родить и вскормить гораздо больше детей, чем худая. За несколько бумажек по десять лир эта женщина будет принадлежать ему, как и почти любая другая на улице: местные женщины совсем не дикарки, они охотно идут на контакт с белыми, потому что у белых есть деньги и с белым… как бы не считается, за это не будет мести. Сейчас она несет домой купленную зелень и лепешки, а ночью может пойти в клуб на подработку: здесь не гнушаются никаким заработком. Вот только эта женщина ему не нужна и неинтересна.
Вот автобус – тоже типично африканский, разрисованный наивно-ярким сюжетом охоты, с громадным багажником поверху, на котором навьючено вещей высотой с сам автобус, и еще люди сидят. Некоторые стекла выбиты, на кузове следы от пуль, движок чахоточно кашляет, выбрасывая черный дым… Наверное, этот автобус прошел не меньше миллиона километров, из них половину – по местным немилосердным дорогам. Но водитель будет эксплуатировать его до тех пор, пока он не развалится окончательно, и даже так его кузов, наверное, послужит кому-то отличной основой для жилища.
Это была не его страна, не его родина, но он научился любить ее. Его Родина предала его, сбросила, как отыгранную карту в «бито» в безжалостной геополитической игре, разменяла на сиюминутное преимущество. Но африканцы, когда он жил здесь, задолго до этого – приняли его как своего, приняли в свой круг. И он был больше африканцем, чем белым. Он умел говорить на их языках, петь их песни и есть их еду. Он знал их историю – с разборками племенных вождей, с предательством, с острым пламенем машингеверов в буше и воем пикирующих «юнкерсов». Германия была здесь, но в то же время ее здесь и не было, теперь он понимал, сколь тонка корочка высохшей земли и какая бездна кипящей лавы скрывается под ней. У германцев, этих имперских варваров, есть часы, отличные часы, но у местных есть время. И рано или поздно германцы не выдержат, дрогнут – и корка проломится под их ногами, а лава поглотит их, словно их и не было. И вернется та, старая дикая Африка, известная нынче лишь по книгам исследователей, и племена будут жечь костры на последних этажах опустевших бетонных коробок. Он с уверенностью мог сказать: так – будет.
Но пока этого нет, он будет вести войну сам, как считает нужным. Свой среди чужих. Чужой среди своих…
Первым делом он навестил то место, откуда отправляли его на задание, – центр военно-морской разведки Италии. От него остались лишь руины – он не осмелился спрашивать местных жителей, как это произошло. Догадаться было несложно – заминированная машина, брошенная у дороги, у нужного здания, как не раз бывало. И скорбеть тут не о чем – в душе его была пустота. Сухая звенящая пустота – как снег в Альпах.
Соглядатай, смотревший за рынком, работал в одной из лавок, торговал дешевой одеждой. О том, что это соглядатай, Паломник понял, потому что у него никто ничего не покупал, его лавку обходили стороной, но он все равно торговал. Паломник понимал, зачем этот человек здесь. В Африке вся буза начинается на базаре, все слухи тоже можно узнать здесь – вот этот торговец здесь и торчит. С сотовым телефоном, чтобы чуть что позвонить в полицию. Жизнь его стоит недорого, его убьют одним из первых, как только начнется, но он сознательно идет на это. Например за то, что всех его сыновей возьмут в армию или в полицию – в голодном, полуразрушенном Могадишо, где невозможно жить землей, это верный способ разбогатеть. Айдид плохо и нерегулярно платит, командиры требуют поборов, но если у тебя в руках автомат и право безнаказанно грабить и рекетировать – это значит много. Полицейский голодным не будет…
Паломник присмотрелся. Скорее всего, этот соглядатай поставлен нарочно на виду, есть еще один, более замаскированный, но про него так просто не узнать. Он пока никак не проявил себя, если не считать стрельбы в том поселке рыбаков, никто не знает про его намерения, значит, вероятность того, что соглядатай не задержит на нем взгляд, больше девяноста процентов.
Надо рисковать…
Под аккомпанемент назойливых клаксонов и ругательств вместе с несколькими другими африканцами он перебежал дорогу, нырнув в мутные воды рынка Бакараха…
В это же время на вилле Сомалия в самом центре города, бывшей резиденции генерал-губернатора, проснулся сам предстоящий виновник торжества. Сам Мохаммед Фаррах Айдид.
Он был совой, к тому же вчера сильно напился, потому-то проснулся, когда солнце на небе миновало свой апогей. Проснулся он от жары и бурления в животе, которое сделало бы честь и падающей в котел воде водопада Виктории.
Полностью голый, он добрался до санузла, совмещенного со спальней, и с облегчением избавился от плохо переваренных остатков вчерашнего обеда. Наверное, он позволил себе лишнего вчера… только не мог это вспомнить…
Он долго шарил по стене в поисках цепочки для смыва, но в конце концов все же нашел и дернул ее. Зажурчала вода…
Включив свет, он посмотрел на себя в обрамленное золотом зеркало. Лицо было распухшим, как после укусов шершней – он как-то еще в детстве нашел с друзьями гнездо в маленькой пещере на холме и полез туда…
И чувствовал он себя так же плохо.
