Нино улыбнулся – вот такую веру, вот такое христианство в Калабрии понимали и ценили. К черту современного, сахарного Бога – настоящий Бог в гневе предавал огню целые города, полные заблудших. Настоящий Бог в гневе уничтожил все живое на земле кроме праведника Ноя, которому повелел построить ковчег. Вот что такое божья вера. Обрушься мечом на своих врагов и врагов веры, убей их, испепели их, не оставь ни одного из них!
– Да с удовольствием…
Падре нахмурился:
– В этом нет ничего хорошего, Нино. После этого ты удалишься на тридцать дней в монастырь, где и замолишь свои грехи перед Господом. После чего ты возьмешь себе жену и соединишься с ней перед Богом в союзе и перестанешь жить в грехе. Такова епитимья
[43]
тебе…
– А как же вы, падре? Как вам замолить ваши грехи?
Падре вздохнул:
– Воздержание и ежедневная молитва, сын мой. Воздержание и ежедневная молитва…
Бандиты прибыли в Сицилию из Калабрии частной яхтой длиной шестьдесят восемь футов, которая еще несколько часов назад была пришвартована в порту Вибо Валтаноя. Естественно, они и не подумали швартоваться в порту Палермо, оттуда бы их по-хорошему уже не выпустили, онорато сосьете и ндрангета, калабрийская мафия, серьезно враждовали между собой. Просто яхта подошла к сицилийскому берегу в месте, обозначенном костром, и спустила лодку. Костер разжег рыбак, который имел счеты к мафии, который знал это побережье и который хотел отомстить – неважно как…
Восемь мужчин перешли в лодку, привычно налегли на весла, и через несколько минут нос их лодки уже коснулся берега…
Нино Валтано никогда не доверял профессионалам, он их не нанимал и боялся. Он доверял своим. Все эти наемники… профессионалы смерти, прошедшие Могадишо, Триполи, Бейрут, Тегеран, Мехико. Они говорили на своем, сильно отличавшемся от обычного человеческого языке, у них были свои традиции и обычаи, которые Нино были чужды и непонятны. Наконец, Нино никого из них не знал, но хорошо понимал, что они всадят ему пулю в голову с той же легкостью, с какой они всадят пулю в голову его врага. Стоит только заплатить. И потому он нанимал только тех, кого знал, чьи семьи он знал, кто родился и вырос на той же недоброй, иссушенной солнцем земле, что и он сам. Они были свои. И они не могли предать…
Их было восемь человек. Трое были рыбаками, а пятеро пастухами, но в Калабрии и то и другое было так же условно, как грань между жизнью и смертью. Если про человека в Калабрии говорят, что он рыбак, значит, его когда-то видели на лодке, или просто с другими рыбаками, или в рыбацкой одежде. Если про человека говорят, что он пастух, это значит, что когда-то его видели пасущим скот или гонящим скот, возможно, свой, возможно, чужой. На самом деле этот человек мог быть кем угодно. В Калабрии не принято было регулярно работать, это не мужское занятие. Из Рима приходили деньги… например, на агротуризм или строительство дорог… если бы все деньги, которые приходили на эти цели, были использованы по назначению, тут можно было бы добраться до последней деревушки в горах по отличной многополосной автостраде, и в каждой деревушке была бы ферма. Деньги распределялись по муниципиям, в каждой из которых сидели свои люди, потом они попадали донам. Доны жертвовали солидные деньги на церковь, и церковь распределяла их нуждающимся: так деньги добирались до конечного пункта назначения, до грязных рук калабрийцев. Можно было не работать годами, можно было вообще не работать, главное – быть своим и вести себя как все. Слово дона было законом: приказал убить – значит, надо убить. Приказал признаться в убийстве, совершенном кем-то другим, и идти в тюрьму – значит, надо признаваться и идти в тюрьму. Если ты выпадал из системы, твоя жизнь превращалась в ад, ты становился изгоем, чужаком. Если из какой-либо подпольной фабрики в деревушке убегал раб, он не мог найти помощи нигде, поэтому рабов почти и не охраняли, сам край был самым надежным стражем. То, что происходило здесь, происходило здесь и десять, и пятьдесят, и сто, и двести лет назад – ничего не менялось. У тех, кого что-то не устраивало, было два выхода. Уехать отсюда или умереть здесь. Ничего нельзя было изменить, потому что никто не хотел ничего менять.
Поэтому дону Нино Валтано не составило никакого труда найти этих восьмерых, они были под рукой, стоило только сказать несколько слов. Они были такими же, как и все калабрийцы, – неопределенного возраста, от двадцати пяти до сорока, грязные руки, не отягощенные интеллектом лица. В их глазах не было ничего, кроме тупости и слепого фанатизма, они не разрабатывали никакого плана, потому что не умели этого делать и он им был не нужен. Все, что они собирались сделать, – это подстеречь машину на дороге и покосить автоматным огнем всех, кого увидят, не оставив в живых никого. Типичная разборка по-калабрийски.
Они были неплохо вооружены. Раньше основным оружием в королевстве обеих Сицилий была местная «беретта» и германский «МР-38». Но с тех пор, как на Востоке стало неспокойно, со времени событий в Персии, сюда и вообще в горячие точки по всему миру попало огромное количество автоматов Калашникова. Они были такого же веса, как и «МР-38», но стреляли патронами, которые пробивали стены и кузова машин. Так что бандиты имели на вооружении автоматы Калашникова и осколочные гранаты. И то и другое ими применялось в самых разных разборках, и они умели этим пользоваться…
На берегу, на прибрежной дороге, их ждал небольшой белый фургон с высокой крышей и без рекламы на бортах, только нарисованная рыбина. Производство фирмы «Бремах» – переделанный «Фиат» с полным приводом как нельзя лучше подходящий для местных неласковых дорог. Сицилийские номера, чуть помятый бампер, ничего примечательного.
Бандиты загрузились в фургончик. Рыбак сел за руль. В спину ему уперся автомат…
– Если что – тебя первого.
Можно было этого и не говорить…
Барон ди Адрано чувствовал себя плохо. Так плохо он не чувствовал себя уже очень много лет…
Дело в том, что на Сицилии не любят предателей – никаких предателей, из-за чего бы ни свершилось предательство. Да, это был всего лишь русский, не сицилиец и не член мафии, но это ничего не меняло. Предатель есть предатель, и, как только слух расползется, тень ляжет и на него самого, и на весь его род. Слишком много в истории Сицилии было предательств, чтобы к этому хорошо относились…
Второе – итальянцы хорошо относились к русским. В одна тысяча девятьсот девятом году, когда в Мессине произошло катастрофическое землетрясение, – именно русские моряки первыми пришли на помощь, именно они разбирали завалы в разрушенном городе. И люди помнили это, люди до сих пор были благодарны. Российская Империя никогда не конфликтовала с Итальянской, более того, по всем спорным вопросам (а споры в основном были с Австро-Венгрией) Россия занимала антиавстрийскую и проитальянскую позицию. Это тоже помнили. А теперь на Сицилии предали русского, отдали его в руки врагов – хорошо на это никто не посмотрит.
Третье – барон все-таки принадлежал к дворянскому роду. Здесь, на Сицилии, это мало что значило, дворянам оставалось выращивать оливки, виноград или организовывать наркотранзит. Но дворянский титул оставался дворянским титулом, местные дворяне ощущали общность со всем европейским дворянством, в том числе и с русским, их титулы признавали, они имели право участвовать во всех дворянских мероприятиях по всей Европе, их принимали в дворянских собраниях. Теперь получается, что дворянин предал дворянина. Барон тем самым навсегда отрезал себя от дворянства, скорее всего, отрезал от дворянства весь свой род.
