Он поморщился, доставая новую сигарету.
Очередной поток воспоминаний всплыл в его сознании.
Расчерченный плац, спускающиеся сумерки и пьяные лица вокруг. Прощание. Отряд специального назначения внутренних войск. Половина отряда уходит на гражданку – отдыхать после долгой и трудной службы, – вторая половина отправляется в так называемую «горячую точку». Чечню.
Все веселы, молоды и пьяны. Никто ни на кого не в обиде, потому что служба по контракту – вещь сугубо добровольная. Ты уходишь на гражданку, переодеваешься в штатское, а я остаюсь в своем пропитанном потом камуфляже, кажется, уже приросшем к коже.
Бутылки по кругу. Командиров не видно, да оно и понятно – последняя ночь в части, никакие приказы не помогут. Да и сами командиры, наверное, пьют где-нибудь в запертой столовой, они ведь тоже поделены уже на две партии – остающихся в части и едущих на войну.
А на краю расчерченного шумного плаца сидят два парня в камуфляже. Один высокий, темноглазый и сухощавый – с явным русским лицом. Второй – по-азиатски раскосый, гораздо ниже ростом, с резко очерченным профилем желтовато-смуглого лица с выдающейся вперед нижней челюстью. Казах. Рустам Жоресович Хантыбеков, который отправляется завтра в Чечню, а сегодня прощается со своим полковым другом, единственным другом – Николаем Владимировичем Щукиным.
– Значит, едешь? – в десятый, наверное, раз спрашивает Щукин, отпивая глоток из пол-литровой бутылки с водкой.
Рустам кивает.
– Еду.
– Не понимаю я тебя, – пожимает плечами Щукин, – у тебя же данные исключительные. Все говорят – и капитан Капичников даже, – что лучше тебя никто не сможет замаскироваться, изменить внешность. В оружии ты разбираешься лучше всех, боевыми единоборствами владеешь так, как никто в нашем взводе. Карьеру мог бы сделать. Или…
Рустам отмахивается.
– Не надо, – говорит он. – Не сманивай. Твои безумные проекты у меня вот уже где сидят. И ты скоро сядешь, точно тебе говорю, если за ум не возьмешься.
– Да ладно, – невесело усмехается Щукин. – Посадят, выпустят. А в Чечне ведь стреляют по-настоящему.
– Ага, – подхватывает Рустам. – И убивают тоже. Что ты мне рассказываешь? Сам знаю. А что не знаю – узнаю.
– Да я просто к тому, – горячится Щукин, – что ни за грош хороший человек пропадает! Обидно все-таки. И потом – ты же мой единственный друг! Мы бы с тобой вместе могли столько дел наворотить! А ты – на войну задумал. Героем хочешь стать? Ну и станешь! С твоими данными – станешь. Если раньше на пулю-дуру не наткнешься. А что потом? Геройская звезда еще ничего не значит. Подохнешь где-нибудь в хибарке в очереди на квартиру однокомнатную, с сортиром, совмещенным с ванной.
Рустам молчит. Потом отбирает у Щукина бутылку, запрокидывает ее над головой и выливает себе в глотку остатки водки. Жмурится и утыкается носом в камуфляж. Долго-долго сидит так – не двигаясь совершенно. Щукин успевает закурить сигарету и выкурить ее почти всю. Когда до фильтра остается узенькая полосочка всего в пару сантиметров, он спохватывается и толкает локтем в бок Рустама.
Тот не двигается.
– Не будешь курить, что ли? – интересуется Щукин и, так и не дождавшись ответа, выкуривает сигарету до фильтра.
Щелчком посылает окурок далеко в пеструю темноту, где клубятся пьяные силуэты.
И несколько минут сидит молча.
– Слышь, Рустам, – говорит он потом. – Ты что – рассердился на меня? Ты брось. Тебе не понравилось то, что я сказал? Может, я слишком резко сказал. Но справедливо. Я же тебе добра желаю, кореш…
Он не успевает договорить. Рустам поднимает голову, но тут же закрывает лицо руками. Щукин косится на него и умолкает мгновенно. Только когда он закуривает новую сигарету, можно заметить, что у него чуть дрожат пальцы.
– Ты про Гульнару свою вспомнил, что ли? – после долгого молчания выговаривает Щукин. – Не грузись. Это называется – затмение, что тогда было. Мозги наперекосяк пошли. Бывает вообще-то. От большого чувства. У меня вот тоже… Еще в школе учился когда – ухлестывал за одной девчонкой, а она ни в какую. Ну, я тогда проследил ее до дома – мы в одном классе учились. Стал заходить в гости. Так она мне вообще дверь не открывала. А я как узнал, что она путается с одним пидором – сынком дипломата или райкомовца какого-то, в общем, шишки партийной, – так я и его выследил, познакомился с ним. Ну, и затащил потом в подвал, где местные пацаны тусовались. Сели мы в карты играть, а я перед этим пацанов предупредил в чем дело. Мы все вместе и обложили его по полной. Все, что на нем было, проиграл. Потом предложили ему «под себя» сыграть. У меня тогда дружки были – отрывные. У каждого по две-три ходки на малолетку, а у кого ходок не было, те под следствием или под условным. Короче, грамотный народ был. Что такое «играть под себя», знали. Он-то подумал, что в случае проигрыша ему нужно будет посрать прилюдно. Ну, проиграл он нам, и тут началось… Играть под себя – это ведь, как бы сказать… На зоне так играют, когда нечего уже на кон ставить. Сколько раз проиграешь, столько раз тебя и… это самое. Мы с пацанами этого пидора раз десять обставили. А потом он расплачивался. Крику было сначала! А потом ничего. Мне даже показалось, что ему понравилось. Только я вот тогда почему-то не смог его. Обидно было – я ведь так на него зол был, казалось, сожрал бы вместе с потрохами… Извини…
Рустам дергается неловко, и Щукин прерывает свою речь. И молчит. Долго молчит. И Рустам тоже молчит. И думает о том, что Щукин, пожалуй, единственный человек, который знает всю – от начала до конца – ту страшную историю с Гульнарой и ее любовником. Рустаму тогда двадцать два года было. Ему и в армию не полагалось идти: врачи в военкомате нашли какое-то психическое заболевание со сложным названием, которое Рустам не то что запомнить не мог, но даже и выговорить – он тогда не очень хорошо понимал по-русски.
А после той истории с Гульнарой Рустам и вправду как безумный блуждал на своем стареньком автомобильчике по дорогам. Пока не закончился бензин. А после этого толкнул машину на автобазаре в каком-то городе первым попавшимся барыгам, а на вырученные деньги смастрячил себе липовые документы взамен настоящих, которые сжег в тот же день, когда убил Гульнару и посадил ее любовника в погреб рядом со страшной бочкой.
В новых документах он сохранил свое имя – просто потому, что тогда не было сил выдумывать себе другое. Вот адрес и место прописки изменил. Просто назвал первый попавшийся город, улицу, дом и номер квартиры. И возраст изменил – сделал себя на четыре года моложе. Потому что настоящий свой адрес и возраст забыл. И что интересно – примерно полгода после случившегося он не мог вспомнить, как звали Гульнару. Забывал постоянно ее имя. Временами, когда кто-то имя это вслух произносил, – вспоминал, а через минуту – как отрезало. Не помнил, и все. Даже в больничку бегал – это уже когда в армию попал, – с врачом советовался, только про ситуацию свою ему, конечно, ничего не говорил. Врач сказал – временная амнезия. Шок у него был, вот и… Потом прошло. Через полгода.
