– Романа?
– Его. Роман Эмильевич Каминский зовут голубую мечту твоего детства.
– Голубую? – покраснев, сказала Аня.
– Не цепляйся к словам. Хотя чего там… легкий уклон в голубизну у гражданина Каминского имеет место быть. Бисексуал он. Удивительна-а милый чила-а-аэ-эк! – промурлыкал Каледин педерастическим фальцетом.
– Перестань, – почти грубо оборвала его Аня. – Не надо так.
– Поздно пить боржоми, коли почки отвалились, – сказал Алексей. – Ладно, Аня… вот такие мои дела. Дальше рассказывать особенно нечего. Каминский посмотрел на меня, узнал. Долго смеялся. Сказал: «Это я тебя запрограммировал. Помнишь, что я тебе тогда сказал – подрасти, братишка. Ну, ты и подрос».
Алешка засмеялся тем же смехом, каким смеялся восемь лет назад, у старой замшелой стелы, заросшей кустарником. И договорил:
– Тебя вспоминали. Потом он сказал: парень ты здоровенный, Леша, двигаешься пластично, азы танцевального искусства тебе в столице преподадут. А за азами – и буки, и веди… И сказал, сколько я буду получать, если соглашусь в Москве перед богатенькими дяденьками и тетеньками задницей вертеть. Сказал, что там, в клубах, полно бывших «чеченцев». Никому они оказались не нужны… ну и вот – пристроились. А я подумал: что мне отказываться, после круизов-то с Тиграном. Вспомнила баба, как была девкой…
Алексей прищелкнул пальцами и, сорвавшись с кресла одним сильным упругим движением, распрямился перед Аней, как выстрелившая пружина.
Его рука откровенно скользнула по плечу Ани, по шее и задержалась на подбородке.
– Ну что, Анечка… – выговорил он, неестественно растягивая гласные, – по знакомству могу пообщаться бесплатно… на сэкономленные деньги можешь купить себе еще какое-нибудь… «Падло Пазолини».
Аня произнесла с усилием:
– Тебе не идет так…
– Не идет, да? – Он сказал это с неприкрытой агрессией и хищно раздул ноздри, и рот, красивый чувственный рот профессионального стриптизера и жиголо, искривился в мучительной злобной судороге. Аня встала и сбросила его руку, подумав, что если он скажет что-нибудь таким же злобным тоном, она его возненавидит.
Хотя нет. Ненависть – слишком сильное чувство для этого… неудачника.
Ничего, ничего не изменилось с тех пор, как он упал там, в Текстильщике, на дорогу. Ничего… все то же задыхающееся бессилие. Все то же сослагательное наклонение в глазах: если бы да кабы…
Ей нисколько не жаль его. Она сама удивилась, поймав себя на этой мысли, но мысль обозначилась зримо и выпукло.
Из зала блекло сочилась изматывающая нервы сентиментальная песня Оскара: «Между мной и тобой остается ве-етер… между мной и тобой только слово – где ты?..» – и Ане подумалось, что, быть может, ей стоило бы рассказать Алешке обо всем том, что закрутилось вокруг нее самой, но только… если бы только он не был так похож на нее, Анну Опалеву, и своей судьбой, и этим печально горчащим бесстыдным цинизмом человека, продающегося за деньги.
– Пойдем в зал, Каледин, – быстро сказала она, и холодные эти слова вписались в окутавшую их недоуменную тишину, как ненужная старая вещь в зев черного сундука с истертой обивкой.
* * *
– Объективная реальность есть бред… есть бред, обусловленный недостатком алго… алкоголя в крови!
Провозгласив эту сомнительную формулировочку, отец Никифор вцепился растопыренной пятерней в ядовитый топик одной из трех юных девиц.
Он быстро подобрал себе новую компанию после того, как вынул бороду из блюда с салатом и обнаружил, что ни Ани, ни Алексея за столиком нет. И, не растерявшись, тут же пересел за соседний столик.
Особенно экспансивно радовался этому педераст со шкуркой лисы на тощей, обсыпанной блестками шее. Он радостно хохотал и разливал всей компании густой темный ликер, а потом смешно вжимал голову в плечи, подмигивал отцу Никифору то правым, то левым глазом и тягуче бормотал: «Фа-а-антаны били га-алубые… фантаны били га-а-алубые…»
– А… ребя-ата! – заикаясь, выговорил поп, увидев Аню и Алексея с неестественно белыми, как мукой посыпанными, лицами в неподвижном луче света. – Вы это… как молью траченные.
– Как молью траханные, – буркнула Аня, усаживаясь за свой столик и начисто игнорируя предложение влиться в компанию, которая уже приняла в свои ряды Леню Никифорова.
Алексей беззвучно опустился напротив нее и хотел что-то сказать, как из разорвавшегося полумрака вывалился запыхавшийся официант и с места в карьер, глядя куда-то мимо Каледина, крикнул:
– Гамильтон, тебя просят в третий номер. Я уже обыскался… Ты где был?
– С девушкой, – хмуро ответил тот.
– С Аней? Ее тоже просят в третий. Я поэтому и искал, что…
– С Аней? Это еще зачем? Может, она и не пойдет. Или там ее знакомые? Кто там?
– Слушай, Гамильтон, я спешу…
– Что ты пузыришься, Миша? Сейчас будем. Кому я там понадобился?
– Сказали не говорить. Сюрприз.
И Миша-официант ретировался.
– Почему это он тебя Гамильтоном назвал? – спросила Аня.
– А это прозвище. Меня так в нашем шоу зовут. У нас все не по именам, а… Гамильтон, Алекс, Грек, Боро, Лео… даже Азазелло есть.
– А почему именно Гамильтон?
– А потому что Каледин. Сидел один такой пьяный мудак, мусолил мою фамилию: Каледин… Миледин… Миледи… леди… леди Гамильтон. Вот и прилипло.
– Каледин – это такой генерал был, – вспомнила Аня. – Он вроде тоже Алексей был, да?
– Алексей Максимович Каледин, – отозвался Алексей. – Мне говорили. Белый генерал. На Дону воевал. Застрелился потом. Ладно, пойдем в этот третий номер. Кому это мы там понадобились… да еще вместе?
* * *
То, что скромно именовалось третьим номером, оказалось VIP-апартаментами с высоченными, метра три с половиной, потолками, белой кожаной мебелью, гобеленами и опасно переливающимся под ногами скользким паркетом. По сравнению с этим великолепием аналогичные помещения дамировского «Аттилы» показались Ане безвкусными клетушками.
Алексею и Ане открыл рослый охранник с болтающимся под мышкой пистолетом.
– А-а, за мной! – коротко сказал он и повернулся, не утруждая себя дальнейшими объяснениями.
Ане стало холодно, словно по спине полился поток воды с иголками льда, остро входящими в позвоночник.
Они вошли в просторную комнату. В этой комнате находились двое мужчин.
Увидев их, Каледин сглотнул, и на его загорелом лице пятнами медленно проступила бледность. Словно тень легла на смуглое точеное лицо, заостряя нос и натягивая тонкую, сдобренную тональным кремом кожу.
– Захадите, пачтенные, – сказал тот, что сидел ближе к дверям и смаковал вино в большом хрустальном бокале.
