– Так он же погиб!
– Еще чего! – хмыкнул Костя. – Этого таракана молотком надо бить по башке, и то не знаю, помрет ли! Крепкий, что твой грецкий орех! Сейчас, правда, без сознания…
– Так он что – здесь? У тебя? – приподнялся на постели священник.
– Ты лежи, – забеспокоился главврач. – Конечно, здесь. А кто, как ты думаешь, о тебе рассказал?
То, что поведал Костя, потрясло священника до глубины души. Нечеловечески живучий Борис Ефимов не только выбрался из-подо льда; он приполз на пост ГАИ, поднял на ноги всю милицию, сообщил, где следует искать попа и его жену, и только потом отключился.
Скобцов был счастлив: он уже и не надеялся поймать этого опаснейшего преступника. И только тяжелейшее состояние Ефимова вынудило его передать сектанта врачам районной больницы – технические возможности медслужбы изолятора не позволяли сразу оставить Ефимова за решеткой. Даже менты не могли не признать: если сектанта не отвезти немедленно в больницу, никакого свидетеля и соучастника у них просто не будет.
Так оно и было: когда Бориса привезли и передали из рук в руки Косте, у него оказались сломаны два ребра, сильно приморожены руки, а в грудной клетке сидели две пули из «макарова».
– Так что все дороги ведут в Рим! – хлопнул себя по коленям и деловито поднялся со стула Костя.
– Он в реанимации? – хрипло спросил священник.
– Да нет, я его в палату перевел, – пожал плечами Костя. – Уже глазками вовсю лупает.
– Я хочу его видеть.
– Невозможно, – покачал головой главврач. – Да и охрана там круглосуточно. Тебя просто не пропустят.
– Помоги мне, – попросил священник и начал подниматься с кровати. – Очень тебя прошу.
Костя с болью посмотрел на друга и печально вздохнул.
– Хрен с тобой. Пошли попробуем, – а потом подставил свое плечо и осторожно вывел отца Василия за дверь.
* * *
Менты упирались недолго. Они прекрасно знали, как долго и яростно враждовали между собой православный священник и сектантский миссионер, и не могли запретить отцу Василию плюнуть в рожу этому козлу.
– Ладно, батюшка, – с недоброй улыбкой сказал офицер. – Идите. Только недолго. И учтите, он нам нужен живой и здоровый.
– Я учту, – кивнул священник и вошел за окрашенную в белый цвет дверь.
Костолицый лежал один в огромной палате, как и отец Василий. Уже не было ни капельниц, ни персонала рядом. Только наручники на сложенных на животе длинных кистях да торчащий на исхудавшем коричневом лице большой коричневый нос.
«Ну да… он же обморозился…» – вспомнил Костины слова отец Василий.
– Борис, – тихо позвал он. – Ефимов… Ты меня слышишь?
Костолицый медленно приоткрыл глаза.
– Это я. Узнаешь?
– А-а… поп… – слабым голосом произнес миссионер. – Живой…
– Живой, – кивнул священник. – Спасибо тебе, Боря.
– Нам не жалко, – улыбнулся костолицый. – Как твоя… супруга?
– Родила. Сын. Три семьсот пятьдесят.
– Богатырь… – Костолицый медленно повернул голову в сторону окна.
Священник проследил за его взглядом. На окне стояла толстенная металлическая решетка. Эта палата у Кости всегда была особой, для подобных случаев…
– Ничего не поделаешь, Боря, – печально произнес отец Василий. – Закон есть закон.
– Я знаю… – Костолицый снова повернул голову и пронзил священника ясным, тревожным взглядом. – Против закона… я ничего не имею.
Кажется, это надо было понимать так, что есть вещи и пострашнее закона.
– Помнишь, я тебе про Хозяина говорил?
– И что?
– Достанет он меня здесь. Обязательно достанет… Никакие менты не спасут… – Глаза костолицего на секунду затуманились. – Тебя-то он трогать не станет, ты ему никто, интереса не представляешь… уж, извини… а меня…
В интонации, с которой говорил костолицый, чувствовалась такая тоска, что священник не на шутку перепугался. Он давно не встречался с такой невероятной тоской.
– Что я могу для тебя сделать? – спросил он.
– Булавка, – одними губами произнес костолицый и показал глазами на пижаму священника. – Дай мне булавку.
Отец Василий кинул взгляд на приколотую к воротнику пижамы английскую булавку, на секунду рассердился – опять Ольга со своими суевериями! – и невольно посмотрел на скованные наручниками кисти костолицего.
– Зачем тебе? – задал он, может быть, самый глупый вопрос в своей жизни.
– Дай… – посмотрел ему в глаза костолицый.
И было в этом взгляде столько мольбы, что священник смутился. Он видел, что костолицый не врет; отец Василий давно уже научился отличать правду от кривды, но преступить закон самому…
– Дай, – повторил костолицый, и священник, сам не веря, что делает это, медленно расстегнул булавку и положил ее на серую больничную простыню. Костолицый моментально накрыл ее ладонью и как-то сразу успокоился, стих…
– Спасибо, друг, – вздохнул он и закрыл глаза. – Тебе это там зачтется.
Священник попятился и торопливо вышел. Милиционеры привстали со своих стульев и проводили батюшку долгими, удивленными взглядами.
* * *
Отец Василий отбыл домой немедленно. Он не хотел ничего слышать ни о больнице, ни о показаниях, которые необходимо давать, ни о чем. Единственное отступление от маршрута, которое он себе позволил, был заход в храм. Священник быстрым шагом, не замечая вокруг никого и ничего, подошел к иконе святого Угодника Николая, упал перед ней на колени и долго, страстно молился, благодаря за свое спасение, а еще пуще – за спасение своей жены и новорожденного сына Михаила.
И это уже потом, когда священник поднялся, к нему кинулись прихожане, стараясь потрогать, убедиться, что батюшка жив и здоров и все снова пойдет по-прежнему… И отец Василий улыбался им, ласково отвечал на пожатия, но упорно пробивался к выходу. Теперь у него оставалась только одна цель – дом. Правда, за ним увязался-таки диакон Алексий, но, как бы ни был благодарен ему священник за беспрерывную работу храма, уделить диакону сколько-нибудь времени он не мог. Да и не хотел. И Алексий все понял и, уже проводив батюшку почти до самого дома, отстал и с любовью осенил уходящую вдаль крепкую фигуру крестным знамением.
И только войдя на знакомый двор, отец Василий понял, что все прошло. Что больше ни за что на свете он не позволит втянуть себя ни в одну авантюру, потому что вся его жизнь, весь смысл его существования заключен здесь.
Он вприпрыжку преодолел последние метры, взлетел на крыльцо и толкнул дверь. И, словно отвечая на это его хозяйское движение, изнутри пахнуло блинами.
– Ольга! – крикнул он. – Ты здесь?
