Некрополь заполнил все свои вакансии, перестал приносить
доход и кормить многочисленный штат служителей. Век кладбища закончился, и
город мертвых стал умирать. Всё здесь пришло в запустение, утонуло в густых,
совсем не британского вида зарослях. Сочетание чопорных надгробий и буйной
растительности — порядок и хаос, пристойность цивилизации и неприличие стихии —
завораживает. Хайгейт — это какие-то диковинные викторианские джунгли,
невообразимая квинтэссенция киплингианства. Что-то вроде Маугли в смокинге и
Багиры с турнюром на гибкой спине. Или представьте себе Сомса Форсайта в
головном уборе из перьев и пышной юбке из травы.
Столь вопиющее нарушение этикета почему-то нисколько не
нарушает общего впечатления благопристойности. Настоящих леди и настоящих
джентльменов сконфузить невозможно, потому что они не утрачивают чувства
собственного достоинства никогда и ни при каких обстоятельствах, и даже смерть
не оправдание для inappropriate behavior
[3]
. Высшее и
восхитительнейшее проявление британской благопристойности — знаменитая
предсмертная фраза писательницы леди Монтегю: «It has all been very
interesting»
[4]
. Дай Бог всякому попрощаться с прожитой жизнью
столь же достойным и учтивым образом.
Викторианские джунгли
Кладбище было создано в 1839 году, в самом начале правления
королевы Виктории, как место упокоения для приличных людей, которые могли
позволить себе заплатить 10 фунтов за одинарную могилу, 94 фунта за семейную
или 5000 фунтов за великолепный мавзолей. Столь высокая плата обеспечивала
эксклюзивность клуба. Разумеется, от нуворишей и торгашей было не уберечься, но
в викторианском обществе к деньгам относились с уважением, за выдающиеся успехи
в коммерции ее величество жаловало выскочек рыцарским званием и даже возводило
в пэры. А иноверцев на Хайгейте хоронили у стенки, в неосвященной земле,
подальше от пристойного общества. Именно так, в дальнем углу и без креста,
лежит великий Майкл Фарадей, принадлежавший к презренной секте сандеманианцев.
Скромная могила великого Фарадея, члена шотландской секты,
возмущавшей добропорядочных членов общества своими обрядами — в особенности
пристрастием к публичному омовению ног
Сто лет назад вид ухоженного, вылизанного Хайгейта у
человека с воображением наверняка вызывал тоску и отвращение. Все эти
стандартные каменные урны и казенно скорбящие ангелы олицетворяли убожество
фантазии покойников: членов парламента, судей, генералов, банкиров, их
агрессивное стремление во что бы то ни стало, даже после смерти, не выделяться.
Но для застегнутого на все пуговицы общества жизненно
необходимо некоторое, тщательно дозированное количество чудаков. Викторианская
эксцентричность прославлена не меньше, чем пресловутая сдержанность. Не
обошлось без сумасбродств (впрочем, не выходящих за рамки благопристойности) и
на Хайгейте.
Британские чудачества, в общем, известны и осенены данью
традиции. Самое почтенное из них — любовь к животным. Вот почему среди кельтских
крестов и облупленных гипсовых Спасителей нет-нет да и вылезет каменная морда
любимой собаки или кошки. Самый знаменитый из хайгейтских псов — огромный дог
кулачного бойца Тома Сэйерса (1826–1865), кумира лондонской публики. Когда
боксер умер, его провожала на кладбище десятитысячная толпа, а во главе
траурной процессии в гордом одиночестве ехала в карете любимая собака
покойного. От Тома Сэйерса на памятнике только профиль, собака же высечена в
полный рост.
Да что собака! На могиле владельца зверинца Джорджа Вумвелла
(1788–1850) дремлет его любимый лев Нерон, славившийся при жизни благоразумием
и мирным нравом, да к тому же наверняка принесший своему хозяину немало
прибыли.
Еще причудливее смотрится проявление признательности
придворного живодера мистера Джона Атчелера, который велел установить на своей
могиле изваяние коня — в обязанности покойного входило умерщвлять состарившихся
или выбракованных обитателей королевских конюшен. И вот призрак этих несчастных
холстомеров сто пятьдесят лет стоит над скелетом своего убийцы и всё стучит,
стучит каменным копытом в крышку его гроба. Так ему, Джону Атчелеру, и надо.
Как люди-чудаки своими выходками расцвечивали монохромность
викторианского общества, так и надгробья-чудаки оживляют серый город мертвецов.
Именно эти немногочисленные скульптурные безумства — нелепое гранитное
фортепиано на могиле пианиста, тяжеленный воздушный шар на могиле аэронавта,
теннисная ракетка на могиле фабриканта — заставляют посетителя вздрагивать,
напоминая о том, что вокруг него тесной, невидимой толпой стоят сто шестьдесят
тысяч человек, которые раньше были живы, а теперь обретаются неизвестно где и,
возможно, смотрят сейчас на досужего зеваку своими умудренными тайной смерти
глазами.
Впечатляют не только скульптурные безумства, но еще и
надписи. Это особый вид литературного творчества, часто рассказывающий об
ушедшем времени и его обитателях больше, чем сами изваяния. На хайгейтских
стелах, как положено, по большей части встречаются краткие CV и приветы от
родственников. А также стихи — в основном неважного, «кладбищенского» качества.
Но попадаются и маленькие шедевры. Например, четверостишье, высеченное на
памятнике профессора-атеиста:
Я не был, а потом я стал.
Живу, работаю, люблю.
Любил, работал. Перестал.
Ничуть об этом не скорблю.
Ни одно мало-мальски известное кладбище не обходится без
знаменитостей. Когда некрополь переполняется и перестает функционировать, от
бульдозера эту бесполезную зону отчуждения может спасти только магия громких
имен, священных для потомства. Чем в конце концов заканчивается, понятно: цены
на недвижимость дорастают до отметки, делающей сентиментальность глупым
расточительством, и тогда самых прославленных покойников перезахоранивают, а
всех прочих оставляют лежать, где лежали, но уже без памятников и надгробий.
Хайгейт пока еще держится — в значительной степени благодаря
двум-трем именам, из-за которых кладбище непременно присутствует во всех
путеводителях.
Тут есть звезды, так сказать, местного значения — те, кто
был славен при жизни и совершенно забыт теперь. Например, легендарный полиглот
Луи Прево, который, как явствует из надписи на памятнике, говорил «более чем на
сорока языках». Или виртуоз хирургии Роберт Листон, впервые применивший наркоз
и умевший произвести ампутацию ноги за тридцать секунд. Или истинный
изобретатель кинематографии Вильям Фриз-Грин, славу которого похитили коварные
братья-французы. Впрочем, эти могилы не в счет, им Хайгейт не спасти.
Другое дело — фамильные захоронения семейств Диккенс и
Голсуорси. Эти имена способны наполнить благоговением сердце любого британского
Лопахина, вырубателя вишневых садов. Беда в том, что оба титана в Хайгейте
присутствуют, как теперь говорят, виртуально. Прах Чарльза Диккенса по воле
королевы Виктории покоится в Вестминстерском аббатстве, а имя на хайгейтской
стеле — произвол брошеной жены Кэтрин, которая пожелала хотя бы посмертно
восстановить разрушенную семью.
