— Что может быть ужасного в лучезарном свете? Ты ведь
помнишь, как очевидцы — люди, которые оттуда вернулись, — описывают восторг,
охвативший всё их существо? Да и потом, — в выцветших глазах Очень Старого
Писателя сверкнули искорки, чего она не видела уже много-много лет. — Ужасное —
это так интересно! С тобой и со мной столько лет не происходило ничего
ужасного! Представляешь, попадаем мы с тобой в сияющий чертог, а грозный глас
как возопит: «Ага, голубчики, сейчас вы мне за всё ответите!»
Задребезжал своим кашляющим смехом — и всё испортил.
— Ну тебя с твоими дурацкими разговорами, — отрезала она. —
Лучше бы щенков покормил. Расплодил живности, а теперь отлыниваешь.
И Очень Старый Писатель отправился на псарню — с явной
неохотой. А ведь когда-то мог возиться с собаками по несколько часов кряду, не
дозовешься. Сколько было радости, когда рождались новые щенки…
Она вышла на веранду с книжкой. Половина четвертого, еще
только половина четвертого. Дни стали бесконечно длинными, потому что для сна
ей теперь хватало трех часов, а дел в общем-то никаких, кроме тех
необязательных, какие выдумаешь себе сама. Все дела давно сделаны, все цели
достигнуты. Дети? Смешно сказать — «дети». Им перевалило за сто. Для нее
когда-то это был тяжелейший психологический рубеж, но они из другого поколения,
им все нипочем. Вот внуки — те больше похожи на нее и мужа. Не странно ли, что
с внуками возишься куда больше, чем когда-то с собственными детьми? На
правнуков заряда уже не хватает. Тем более на праправнуков. А уж что касается
прапрапра… Тут Жена Очень Старого Писателя сбилась, запутавшись в приставках.
Или «пра» — это не приставка? Ах, какая разница.
Открыла книгу, «Николаса Никльби». Наверное, в тысячный раз.
Давным-давно не читала новой литературы, только перечитывала старую. Не для
того, чтобы погрузиться в жизнь хорошо знакомых героев, а чтобы воскресить
прежние ощущения. Но и это удовольствие приелось, иссякло, хотя книги теперь
научились издавать совсем, как во времена детства: с коленкоровым корешком, а
дисплей на вид и даже на ощупь совсем как бумажная страница.
Кап, кап!
Донесся звонкий, прозрачный звук.
Она рассеянно подняла голову. Под водосточной трубой стояла
широкая медная ваза, в ней плавали лепестки. Однажды, уже не вспомнить сколько
лет назад, она увидела такое в одном японском храме: садовники там не выметали
опавшие лепестки сакуры, а собирали их и ссыпали в чаны, наполненные водой. У
себя в саду она делала то же самое. Раньше — потому что это казалось красивым;
в последние годы просто по привычке. Ну вода, ну в ней разноцветные лоскутки.
Сделала шрифт покрупней, щелкнула кнопкой, перелистнув
страницу.
Кап!
Ночью был дождик, из водостока время от времени скатывались
припозднившиеся капли. Ваза наполнилась до самых краев, но вода не переливалась
— набухла, выпятилась посверкивающим куполом, но не стекала. Точно так же
выгибался на горизонте океан, когда они в первый раз плыли вокруг света. А звук
капели — тоже что-то очень знакомое. Ах да, прятались от дождя в заброшенной
церкви, под Псковом. Кончился бензин, вышли пройтись, и вдруг короткий ливень.
Смешное, забытое слово — «бензин»… Да нет же, нет, это было в Венеции, в
девяносто втором. Тек кран в ванной, но это не раздражало, потому что молодые,
потому что первый раз в Венеции. Она просыпалась всякий раз, когда из ванной
доносился тихий звон капели, и снова засыпала счастливая.
Кап!
С края вазы сорвался тонкий ручеек, запетлял по неровной
красноватой поверхности.
И как-то спокойно, вяло подумалось: что ж, пожалуй, и
вправду пора.
1999–2004
