— Три года мы жили поврозь. Муж дозволил мне навещать его
один раз в неделю. Мы обменивались несколькими словами, потом я готовила ему фуро
и подогревала кувшинчик сакэ — это была единственная плотская отрада, которую
он позволял себе воскресными вечерами. Пока Мэйтан сидел в бочке с горячей
водой, я ждала в саду — супруг не разрешал мне находиться рядом. Потом, ровно
час спустя, подавала ему полотенце, выливала воду, и мы расставались до
следующего воскресенья…
Сатоко замолчала, низко опустив голову, а Фандорин подумал,
что, наверное, лишь японская жена способна на подобное самопожертвование,
причем, конечно же, ни разу не пожаловалась, не позволила себе ни единого
укоризненного взгляда.
— Так было и в минувшее воскресенье. Я наполнила фуро водой,
которую сначала принесла из колодца, а потом подогрела. Помогла Мэйтану сесть,
поставила рядом кувшинчик и вышла побродить по саду — там, где хоронят монахов
и отшельников. Это совсем близко от места, где похоронили мужа… — Голос вдовы
чуть дрогнул, но рассказ не прервался. — В небе светила полная луна, так что
было совсем светло. Вдруг у ограды гайдзинского кладбища я увидела высокую
фигуру в длинном черном одеянии.
— У ограды? — быстро спросил Эраст Петрович. — С этой
стороны или с той?
— Сначала мне показалось, что человек стоит с другой,
гайдзинской стороны, но потом фигура сделала странное движение, как будто
передернулась, и сразу оказалась ближе, в монастырском саду. Я увидела, что это
бродячий монах комусо — как положено, в рясе, на голове тэнгай.
Так называлась соломенная шляпа особой формы, закрывавшая
лицо до самого подбородка, с прорезями для глаз. Фандорин не раз видел на
улицах Иокогамы этих безликих странников, собиравших подаяние для своей
обители.
— В монахе было что-то необычное, я не сразу поняла, что
именно — только когда он приблизился. Во-первых, он был ужасно высокий, даже
выше, чем вы. Во-вторых, он как-то слишком плавно шел — словно не переступал
ногами по земле, а плыл или скользил по ней. Впрочем, толком разглядеть это я
не могла — над травой стелился ночной туман. Да и невежливо пялиться на ноги
святому человеку. Я приняла его за гостя храма. Поспешила ему навстречу,
поклонилась и спросила, не могу ли я ему чем-нибудь услужить. Быть может, он
заблудился в саду, или не может найти уборной, или желает отдохнуть на скамье
возле Карпового пруда.
Монах ничего не отвечал. Тогда я разогнулась, посмотрела на
него снизу вверх и увидела… увидела, что у него нет головы. Сквозь редкое плетение
соломы зияла пустота. У комусо прямо над плечами мерцал желтый диск луны. Тут
он протянул ко мне руку, и я увидела, что рукав рясы тоже пуст — в нем одна
чернота. А потом я уже ничего не видела, потому что милосердный Будда дозволил
мне лишиться чувств. Ах, почему оборотень не высосал мою кровь? Все равно я
была в обмороке и ничего бы не ощутила!
Это была единственная фраза, которую рассказчица произнесла
с чувством. Эраст Петрович знал, что Сатоко — женщина здравого ума, вряд ли
склонная к истерическим галлюцинациям, и не нашелся, что сказать — так поразила
его эта фантастическая история.
А ужасная Эми Тэрада воскликнула:
— И она еще спрашивает! Потому он и не стал сосать вашу
кровь, что вы лишились чувств. Сигу-мо должен смотреть в глаза жертвы, иначе
ему невкусно. Уж я-то его повадки знаю!
— Кто-кто? Сигумо? — повторил вице-консул незнакомое слово.
— Расскажите про Паука Смерти, дочь моя, — наклонился к
карлице настоятель. — Господину чиновнику восьмого ранга это будет интересно. В
мире Будды немало диковинного, и нам, жалким недоумкам, подчас не под силу
разобраться в этих пугающих явлениях. Остается лишь уповать на молитву. Прошу
вас, Тэрада-сан.
Фандорин заставил себя смотреть на полуженщину-полуребенка,
чтобы не оскорблять ее чувств. Вот ведь странно! Каждая из частей тела Эми
Тэрады была само совершенство: и утонченное лицо, и очаровательное миниатюрное
тельце, но, прилепленные друг к другу, две прекрасные половинки образовывали
поистине устрашающее целое.
— Мой отец, наследственный владелец прославленного
купеческого дома, отличался набожностью и два раза в год — перед цветением
сакуры и на праздник Бон — со всей семьей непременно отправлялся на богомолье в
какой-нибудь известный храм или монастырь, — охотно начала Эми. Сразу было
видно, что эту историю она рассказывала много раз. — Так было и в то лето,
когда мне сравнялось четыре года. Мы приехали в этот достославный монастырь,
чтобы почтить память предков. Ночью мои родители отправились на реку — спустить
на воду поминальный кораблик, а меня оставили в гостевых покоях, на попечении
няньки. Она скоро уснула, я же, взбудораженная ночлегом в непривычном месте,
лежала на футоне и смотрела на потолок. Снаружи светила луна, и по доскам
колыхались причудливые черные пятна — это покачивались деревья в саду под
дуновением ветра. Вдруг я заметила, что одно из пятен гуще остальных. Оно тоже
двигалось, но не влево-вправо, а сверху вниз. Я смотрела на него во все глаза и
вдруг поняла: это не тень, а какой-то черный комок или сгусток. Он завис над
моей похрапывающей нянькой, немного покачался и стал перемещаться в мою
сторону, быстро увеличиваясь. Я увидела, что это огромный черный паук, который
раскачивался на свисавшей с потолка паутине. Хоть я была совсем еще крошка и
мало что понимала, но мне сделалось невыносимо страшно — так страшно, что
перехватило дыхание. Я хотела позвать няньку, но не могла.
Эми испытующе заглянула Фандорину в глаза, чтобы проверить,
насколько тот увлечен рассказом.
Вице-консул слушал внимательно и даже иногда вставлял
учтивые восклицания: «Ах вот как?» «О!» «Э-э-э?!», но пигалице этого, кажется,
показалось недостаточно. Она зловеще сдвинула брови и заговорила сдавленным,
замогильным голосом:
— Я зажмурилась от ужаса, а когда открыла глаза, увидела над
собой монаха в черной рясе и низко опущенной соломенной шляпе. В первый миг я
обрадовалась. «Дяденька, — пролепетала я. — Как хорошо, что ты пришел! Здесь
был большой-пребольшой паук!» Но монах поднял руку, и из рукава ко мне
потянулось мохнатое щупальце. О, до чего оно было отвратительно! Я ощутила
острый запах сырой земли, увидела прямо перед собой два ярких, злобных огонька,
и уже не могла больше пошевелиться. Вот отсюда по всему телу стала разливаться
холодная немота. — Крошечная ручка с длинными, покрытыми лаком ноготками
коснулась горла. — Сигумо наверняка высосал бы из меня всю кровь, но тут нянька
громко всхрапнула. На миг паук расцепил челюсти, я очнулась и громко заплакала.
«Что? Плохой сон приснился?» — спросила нянька хриплым голосом. В то же
мгновение монах сжался, превратился в черный шар и стремительно взлетел к
потолку. Секунду спустя осталось лишь пятно, но и оно превратилось в тень… Я
была слишком мала, чтобы толком объяснить родителям, что со мной произошло. Они
решили, что я заболела лихорадкой, и это из-за нее мое тело перестало расти. Но
я-то знала: это Сигумо высосал из меня жизненные соки.
