С пяти часов засел в кустах на 19-м участке, куда почти не
забредали посетители. Потом обнаружил неподалеку незапертый склеп какого-то
нотариуса, современника генерала Буланже. Переместился туда.
Разложил на пыльном каменном полу палатку, прилег. Миллиона
было не жалко. Хотелось только одного — чтобы этот кошмар поскорее закончился.
Паша дал себе слово: если избавится от проклятого перстня, по могилам больше
лазить не будет. Никогда.
В половине одиннадцатого решил, что пора. Взвалил на плечо
сумку. Пошел.
Ночное кладбище было похоже на заколдованный лес. Над
черными крестами и угрюмыми шпилями разливался мертвый свет фонарей, где-то
наверху поухивала ночная птица, а внизу, в траве, шебуршилась какая-то своя
жизнь — пару раз Паша видел мерцающие зеленые огоньки. То ли кошки, то ли,
наоборот, крысы. Но страху за последние сутки Леньков натерпелся такого, что
пустяками его было уже не напугать.
Вот и распятье на могиле семейства Папёй. Рядом — белый куб
Уайлдовой гробницы.
Стараясь ни о чем не думать и поменьше смотреть по сторонам,
Паша взялся за работу. Получалось у него, конечно, хуже и медленней, чем у
Крота, но все же часа за полтора он дорылся до основания и кое-как установил
домкраты. Рыть было легче, чем он ожидал — видимо, помогло то, что Крот вчера
уже разрыхлил почву.
Протиснулся внутрь саркофага — еле-еле. Поразительно, как
это они вчера разместились в этом узком пространстве вдвоем.
Каждую минуту Паша останавливался и пробовал снять кольцо.
Оно не слезало, но давить перестало и довольно свободно елозило по суставу.
Леньков был явно на правильном пути.
Зззик, зззик, — зажужжала отвертка, выкручивая бронзовые
болты. Смазанные накануне, они легко вышли из пазов.
Некрофорус с кряхтением снял тяжелую крышку и крепко
зажмурился, прежде чем посмотреть на мертвеца.
А что если вообще на него не смотреть?
Не открывая глаз, Леньков дернул перстень — и тот слез,
причем легко, без малейшего сопротивления. Невозможно было поверить, что Паша
столько с ним промучился!
Бросить в гроб — и дело с концом, подумал он. Можно даже
крышку не закрывать, кто тут увидит?
Нет, лучше надеть туда, откуда снял, подсказал внутренний
голос. Спокойней спать будешь.
И Паша чуть-чуть приоткрыл веки.
Уайлд лежал в гробу совершенно такой же, как прошлой ночью.
Только показалось, что в уголках полных красных губ таится мягкая усмешка.
Дрожащей рукой Некрофорус протянул кольцо покойнику, словно
ждал, что тот ответит встречным жестом.
Нет, покойник не шевельнулся. Но за спиной у Ленькова
прозвучал тихий смешок.
— Два часа продрючился, руки-крюки. Однако влез-таки. Дай
перстак-то.
Тяжелая рука взяла Пашу за плечо, рывком развернула.
В щели лаза темнела коренастая фигура Крота. Лица его было
не видно, только влажно блеснули оскаленные зубы.
Оцепеневший Паша безропотно протянул кольцо.
— Ты ляжь тут. Поспи, — сказал бывший напарник и толкнул
Некрофоруса в грудь — вроде несильно, но тот с размаху сел в гроб, прямо на
колени мертвецу, и взвизгнул.
— Не сядь, а ляжь.
Крот схватил Пашу за шиворот, приподнял и плюхнул прямо на
Уайлда.
— Лежать!
— Кротик… Ну всё… попутал уже… Ты прости, что я тебя
бутылкой… — залепетал Некрофорус, умоляюще хватая Крота за руки. — Я тебе за
это долю подниму… Всё равно без меня не получится. Ты и клиента-то не знаешь.
Напарник легко поднял крышку, подержал на весу.
— Почему не знаю? Мистер Ринальди. На карточке написано. Я
ему уж звякнул. Нормальный мужик, договорились.
— Да как ты мог с ним договориться, без английского?
— Don't worry, be happy, — сказал Крот с жутким акцентом, и
крышка с грохотом захлопнулась.
Паша забился, уперся в нее руками, но не сумел сдвинуть ни
на сантиметр — должно быть, Крот уселся сверху.
Зззик, зззик, — донеслось снизу, справа. Потом слева. И еще
два раза сверху.
— Кро-о-о-тик! — завыл Паша и чуть не оглох от эха.
Откуда-то издалека раздался скрип металла о камень. Снимает
домкраты, догадался Леньков и перестал кричать, потому что перехватило горло.
— Ты не захотел позволить мне поцеловать твои уста, —
послышался тихий шепот — совсем близко, в самое ухо. — Ну хорошо. Я поцелую их
теперь. Я укушу их своими губами, как кусают твердый плод. Да, я поцелую твои
уста.
Иностранное кладбище (ИОКОГАМА)
Росё-Фудзё, или внезапная смерть
Я давно знал, что кладбище это непростое. Когда-то, еще
студентом, случайно забрел сюда и сразу почувствовал: если к этому месту как
следует приглядеться, увидишь нечто особенное. Четверть века спустя приехал
специально — чтобы разобраться. Не спеша, с толком, походил по выщербленным лестницам
и мшистым дорожкам, прислушался к тишине, к себе — ив самом деле кое-что
увидел, но совсем не то, чего ожидал.
Тогда, много лет назад, кладбище показалось мне загадочным,
романтичным. Оно никак не было связано с окружающим пейзажем; оно существовало
само по себе, в собственном времени, собственном измерении: не-город посреди
мегаполиса, девятнадцатый век на исходе двадцатого, кусочек Европы в центре
Японии.
Согласно моему предварительному плану, кладбище должно было
стать иллюстрацией к главе «Смерть на чужбине».
Представьте себе небольшой холм на дальнем краю света;
дальше к востоку лишь Великий Океан, до противоположного берега девять тысяч
километров. То есть, для японцев-то, конечно, здесь никакой не конец земли, а,
напротив, самая ее середина, но среди мертвецов, что лежат в этих могилах,
местных уроженцев почти нет. На Гайдзин-боти (что означает «Иностранное
кладбище») похоронены чужаки. Они думали, что отправляются в далекую,
полумифическую страну за деньгами, или славой, или новыми впечатлениями, а на
самом деле приехали в Иокогаму, чтобы умереть. Некоторые Японии и вовсе не
увидели — прибыли в порт уже покойниками, скончавшись в плавании. Прямо с борта
корабля их перевезли на Гайдзин-боти. Что за причудливый путь на погост, думал
я, читая полустертую надпись на камне: покинуть свой Портсмут только для того,
чтобы улечься в японскую землю.
