Если вас без дела, из одной любознательности, занесло на
Николо-Архангельское, Востряковское или Хованское, уходите оттуда не
оглядываясь — не то испугаетесь бескрайних, до горизонта пустырей, утыканных
серыми и черными камнями, задохнетесь от особенного жирного воздуха, оглохнете
от звенящей тишины, и вам захочется жить вечно, жить любой ценой, лишь бы не
лежать кучкой пепла в хрущобе колумбария или распадаться на белки, жиры и
углеводы под цветником ноль семь на один и восемь.
Новые кладбища ничего вам не объяснят про жизнь и смерть,
только собьют с толку, запугают и запутают. Ну их, пусть чавкают своими
гранитно-бетонными челюстями за кольцевой автострадой, а мы с вами лучше
отправимся в Земляной город, на Старое Донское кладбище, ибо, по-моему, во всем
нашем красивом и таинственном городе нет места более красивого и более
таинственного.
Старое Донское совсем не похоже на современных гигантов
похоронной индустрии: там асфальт, а здесь засыпанные листьями дорожки; там
пыльная трава, а здесь рябины и вербы; там бетонная плита с надписью «Наточка,
доченька, на кого ты нас покинула», а здесь мраморный ангел с раскрытой книгой,
и в книге сказано: «Блаженни плачущие, яко тии утешатся».
Блаженни плачущие
Только не забредите по ошибке на Новое Донское,
расположенное рядом, за красной зубчатой стеной. Оно поманит вас луковками
церкви, но это волк в овечьей шкуре — перелицованный Крематорий № 1. А у ворот
вас улыбчиво встретит каменный Сергей Андреевич Муромцев, председатель Первой
Государственной Думы. Не верьте этому счастливому принцу, который, как пчелка,
впитал своей жизнью (1850–1910) весь мед недолгого российского европеизма и
тихо почил до наступления неприятностей, должно быть, совершенно уверенный в
победе русского парламентаризма и постепенном обрастании приятными соседями — приват-доцентами
и присяжными поверенными. Увы — вокруг сплошь лауреаты сталинской премии,
комбриги, аэронавты и заслуженные строители РСФСР. Пройдет время, и их
надгробья со спутниками, рейсфедерами и звездами тоже станут исторической
экзотикой. Но только не для моего поколения.
Нам с вами дальше, в другие ворота, увенчанные высокой
колокольней. Москва, которую я люблю, похоронена там. Похоронена, но не мертва.
Впервые я почувствовал, что она жива, в ранней молодости,
когда служил в тихом учреждении, расположенном неподалеку от Донского
монастыря, и ходил с коллегами на древние могилки пить невкусное, но крепкое
вино «Агдам». Мы сиживали на деревянной скамеечке, напротив пыльного барельефа
с Сергием Радонежским, Пересветом и Ослябей (он все еще там, на стену
восстановленного храма Христа Спасителя так и не вернулся), закусывали
азербайджанскую цикуту сладкими монастырскими яблоками, и разговор непостижимым
образом все выворачивал с последнего альбома группы «Спаркс» (или что мы там
тогда слушали?) на Салтычиху и с джинсов «супер-райфл» на Чаадаева.
Петр Яковлевич покоился совсем неподалеку от заветной
скамейки. Потомкам его могила сообщала о человеке, который в Риме был бы Брут,
а в Афинах Периклес, один-единственный факт: «Кончил жизнь 1856 года 14 апреля»
— и это наводило на размышления.
Что же до Салтычихи, то на ее надгробии время не сохранило
ни единого слова и ни единой буквы. Она существовала на самом деле, московская
помещица Дарья Николаевна Салтыкова, замучившая до смерти сто
крепостных, — вот единственное, что подтверждала могила. Но чудовища не
поддаются дефиниции, устройство их души темно и загадочно, и самый уместный
памятник монстру — фигура умолчания в виде голого серого обелиска, напоминающего
силуэтом загнанный в землю осиновый кол.
В пяти шагах от места упокоения русской современницы маркиза
де Сада из земли произрастает диковинное каменное дерево в виде сучковатого
креста — масонский знак в память поручика Баскакова, умершего в 1794 году.
Никакой дополнительной информации, жаль.
Памятник поручику Баскакову
Надписи и неуклюжие стихи на могилах — чтение увлекательное
и совсем не монотонное. Это не что иное, как попытка материализовать и
увековечить эмоцию, причем попытка небезуспешная — скорбящих давно уж нет, а их
скорбь вот она:
«Покоится здесь юноша раб божий Николай.
От мира и забот его призвал Бог в рай».
(От безутешных родителей почетному гражданину отроку Николаю
Грачеву.)
Или совсем нескладно, но еще пронзительней:
«Покойся милый прах в земных недрах,
А душа пари в лазурных небесах
Но я остаюсь здесь по тебе в слезах».
(Уже не прочесть, от кого кому.)
Но любимая моя эпитафия, украшающая надгробье княжны
Шаховской, не трогательна, а мстительна: «Скончалась от операции доктора
Снегирева».
Где вы, доктор Снегирев? Сохранилась ваша-то могилка? Ох,
вряд ли. А тут, на Старом Донском, вас до сих пор поминают, пусть и недобрым
словом.
Вот вам, доктор Снегирев!
Двадцать лет назад, когда я приходил сюда чуть не каждый
день, мало кто заглядывал на это заросшее, полузабытое кладбище. Разве что
гурманы москвоведения приведут гостей столицы, чтобы попотчевать их главной
кладбищенской достопримечательностью — черным бронзовым Христом, вытянувшимся в
полный рост в нише монастырской стены. У ног Спасителя уже тогда не
переводились свежие цветы, а меня этот во всех отношениях замечательный
памятник русского модерна совсем не трогал — очень уж изящен и бонтонен.
Грешен — не люблю достопримечательностей. Очевидно, оттого,
что они слишком отполированы взглядами, про них и так всё известно, в них нет
тайны. На указателях Донского могильника можно найти некоторое количество
известных имен: историк Ключевский, поэт Майков, архитектор Бове, казак
Иловайский 12-ый, но абсолютное большинство здешних покойников ничем себя не
прославили. Славных да громких в ту пору хоронили в Петербурге, а здесь Москва,
провинция. Пышность отдельных надгробий не должна вас обманывать — это
свидетельство богатства, но не жизненного успеха. Бог весть сколько неудавшихся
карьер и ненасытившихся честолюбий похоронено на Старом Донском. Глядишь на все
эти облупившиеся гербы да полустершиеся титулы и вспоминаешь датского короля
Эрика Достопамятного, от которого осталось лишь звучное прозвище, а почему
современники считали его таким уж достопамятным, история как-то не запомнила.