Я нащупал в кармане пластмассовый цилиндрик. Как в дыхательных путях Казарина могла оказаться эта штуковина? Выходит, он зачем-то держал ее во рту, а в момент ранения непроизвольно вдохнул? Может быть, и в самом деле это какая-то таблетка? Нужно будет спросить жену Казарина, принимал ли муж какие-нибудь необычные лекарства.
В больнице нас уже ждали. В считаные секунды неподвижное тело Казарина было перемещено на каталку, и его повезли в операционную. Нейрохирург Тяжлов, громадный, кажущийся неповоротливым в своем бледно-зеленом операционном одеянии, сумрачно выслушал мои краткие пояснения и мельком взглянул на инородное тело.
– Что в лоб, что по лбу! – философски заметил он и ушел в операционную.
Жена Казарина сидела в коридоре, в том же домашнем халате, сцепив руки на колене и неотрывно глядя в одну точку на белой стене. Она оказалась довольно привлекательной особой, хотя и заметно подурневшей после обрушившегося на нее несчастья. Но, пожалуй, ее лицо все-таки больше портила привычная маска высокомерия, которая вообще характерна для посетителей нашей больницы. У нас не бывает «простых» пациентов. И наша «Скорая» не откликается, когда набирают 03. Если Казарина набирала наш номер телефона, значит, у нее имеются причины смотреть на мир несколько свысока. Это может быть высокая должность мужа, или мешок с золотом под кроватью, или какие-то тесные связи, которые тянутся высоко-высоко…
Но сейчас меня не интересовали причины чужого благополучия. Меня разбирало любопытство по поводу черной таблетки, которую Казарин держал во рту, когда нарвался на пулю. И я напрямик спросил об этом убитую горем женщину, представив дело так, будто без ответа на этот вопрос невозможно дальнейшее лечение.
Она взглянула на пластмассовый кружочек с полным равнодушием.
– Мой муж не принимал лекарства, – глухо ответила она. – Он был очень здоровым человеком. Энергичным. Он три раза в неделю посещал тренажерный зал. Голыми руками с ним было не справиться. Поэтому они застрелили его.
– Почему вы говорите – был? – возмутился я.
– А вы думаете, что он выберется? – с сомнением спросила женщина, устремляя на меня полный тоски взгляд.
– Всегда есть надежда, – осторожно заметил я, убирая неизвестный предмет в верхний карман пиджака. – А кто это – они? Ему кто-то угрожал?
– Ах, да ничего я не знаю! – раздраженно сказала Казарина. – Последние месяцы он был сам не свой. Все время на нервах. Он ничем со мной не делился. Но я знаю, что у него была масса врагов. В свое время он должен был занять место первого заместителя директора своей фирмы, но его подсидели, и с тех пор у него не было ни минуты покоя… – Она замолчала и, опустив голову, быстро вытерла глаза тыльной стороной кисти. – Если у вас больше нет вопросов, оставьте меня… Мне тяжело говорить!
Я ретировался. Вскоре диспетчер отправил нашу бригаду на очередной вызов, потом еще на один… Под утро мы полтора часа выводили из кардиогенного шока отставного генерала внутренних войск, и я начисто забыл о Казарине.
Отдежурив на «Скорой», я приступил к работе в своем реанимационном отделении, где опять занимался с несчастливым генералом и еще с одним пациентом, который поступил из терапии со внезапным желудочным кровотечением. К концу рабочего дня обоим стало немного лучше, и я счел это хорошим предзнаменованием.
Перед уходом я увидел в коридоре Тяжлова и вспомнил о ночном вызове.
– Иван Николаич! – окликнул я. – Минуточку! А где же прооперированный? Неужели минуя реанимацию?..
– Ты имеешь в виду этого… Казарина? – хмуро уточнил Тяжлов. – Он, брат, все миновал… Скончался прямо на столе, нарастающая гематома, вдавление ствола… В общем, и охнуть не успел, как на него медведь насел! Готовь теперь объяснительную… Его дамочка наверняка постарается из нас все соки выжать!
– По-моему, она не из таких, – заметил я.
– Ха! Рассказывай! Я здесь пятнадцать лет – они все из таких! Других здесь не бывает.
– А ты, Иван Николаич, уже написал?
– Я успею. Я все равно сегодня опять дежурю. А раньше чем завтра все равно ничего не начнется. Тут еще заключение судмедэксперта, то-се… Ты домой, что ли? Счастливчик!
– Это есть! – согласился я.
Во дворе больницы вовсю сияло майское солнце. Кудрявая тень вековых дубов лежала на зеленом шелковом газоне. Высокий каменный забор окружал со всех сторон территорию больницы, больше похожую на романтический парк. Вдоль асфальтовой дорожки, ведущей к воротам, благоухали кусты персидской сирени. Однако оставаться в этом великолепии не хотелось ни минуты, и я, не задерживаясь, пошел к пропускному пункту.
Охранники придирчиво осмотрели мой пропуск и с большой неохотой выпустили. На входе у нас сидят дюжие ребята из охранного агентства «Гепард». Они стригутся под полубокс, носят пятнистую униформу и воображают, что за их спиной – граница. У них в задней комнатке имеются даже автоматы, только они стараются их не показывать.
Я знаю еще, что по всей территории понатыканы видеокамеры и вдоль забора протянута сигнализация. Так что враг не проберется к нам ни за какие коврижки, разве что на реанимобиле с дыркой в голове.
Вырвавшись из рук наших церберов, я направился к станции метро. Первым инстинктивным желанием было отправиться домой и бессовестно завалиться спать, презрев все соблазны майского дня. Но потом моя подлая натура подбросила мне как бы нечаянную мысль. Мысль была окрашена в трогательно-сентиментальные цвета и пахла сиренью. Может быть, потому что увиделись мы впервые именно в мае.
Это был самый разгар передела собственности – безжалостное, волчье время. За месяц сколачивались состояния, ежедневно убирались конкуренты, кровь лилась рекой. Марина работала криминалистом, вместе со следственной группой раскручивала уголовные дела. На одном деле, связанном с вывозом цветных металлов, она и погорела. В самом прямом смысле. В один из прекрасных майских дней она села в машину, чтобы отвезти в прокуратуру материалы по делу. Автомобиль взорвался. Марина чудом осталась жива, но получила ожоги рук и шеи. Я работал тогда на обычной «Скорой» и отвозил ее в больницу.
Потом я навещал ее, приносил фрукты и цветы. Меня поразили ее глаза. В них была какая-то необыкновенная глубина и ожидание чуда. Вместо чуда появился я.
Какое-то время мы встречались, но Марина так и не смогла оправиться от потрясения. Ожоги не столько изуродовали ее, сколько привили ей массу комплексов.
В любое время года она носила свитера с высоким воротом и длинными рукавами. Она потеряла интерес к практической работе и устроилась преподавателем в Высшую школу милиции.
Она была ровна и искренна в общении, но я видел, каких сил ей это стоило и как она, точно улитка в раковину, уходит в себя, опасаясь выказать более сильные чувства. Теперь я понимаю, что она опасалась разочарования. Ей казалось, что встречи наши слишком случайны и мимолетны, а намерения мои чересчур туманны и руководит мной не любовь, а жалость.
