Я пожал плечами. Меньше всего мне хотелось бы вредить чьей-то карьере.
– Вам достаточно сообщить, что Андрей Тимофеевич находится в тяжелом состоянии. Думаю, ваш сын сам решит, как ему поступить в данном случае.
Генеральша посмотрела на меня с сожалением.
– Ах, вы ничего не понимаете! – сказала она безнадежно и устало махнула рукой. – Ладно, доктор, благодарю вас!.. Больше я вас не задерживаю.
Разумеется, она не запомнила моего имени.
Я раскланялся и вышел в коридор, где сразу же наткнулся на Степана Степановича. Он подозрительно всмотрелся в мое лицо, как пограничник, сверяющий личность с фотографией в паспорте, цепко взял за локоть и отвел в сторону.
У него было невообразимо худое лицо с глубоко запавшими щеками – просто череп, обтянутый смуглой кожей. Такое лицо могло бы наводить на неизбежную мысль о скрытой болезни, источившей Степана Степановича, если бы не холодный самурайский огонь, постоянно горевший в его глазах. Жизни и энергии в высохшем теле Ланского хватило бы на двоих.
– Во-первых, Ладыгин, – сурово сказал он, – в ординаторской тебя просят к телефону. Это женщина, и она не на шутку встревожена. Только поэтому я не отчитал ее за звонок в рабочее время… Впрочем, отчитал, но дело не в этом… Во-вторых, в отделение приходят какие-то люди из прокуратуры, милиции… – Он оглянулся и добавил, понизив голос: – Из спецслужб!.. Разве это дело?! Я понимаю! – сказал он, сверкая глазами в ответ на мой протестующий жест. – Я понимаю, что ты ни при чем, что это трагическая случайность и так далее… И тем не менее выглядит это очень, очень неприятно! Убедительно прошу с этим разобраться, Ладыгин!
– Как же я разберусь? – резонно заметил я. – Я человек маленький. Это они со мной разбираются… Черт мне послал этого Казарина!..
– Как хочешь, Ладыгин, как хочешь! – воскликнул Степан Степанович, делаясь неприступным и сердитым. – Приглашай их к себе домой, в ресторан… Куда хочешь! Но на работе этого быть не должно! – Он пронзительно посмотрел мне в зрачки. – Уяснил для себя?!
– В основном да, – выдавил я.
– «В основном» здесь лишнее! – строго заметил Ланской. – Учись быть конкретным! И не забудь, тебя к телефону!
Этого-то он мог не говорить. На протяжении всего нашего странного диалога я только и думал о телефоне. Мне почему-то казалось, что это звонит Марина. Трудно было представить, чтобы кто-то еще мог встревожиться из-за моей персоны. Едва сдерживая себя, чтобы не перейти на бег, я поспешил в ординаторскую и взял трубку.
– Здравствуй, Володя! – услышал я ровный, пожалуй, слегка озабоченный голос Марины. – Твое задание я выполнила. Но мне не хотелось бы по телефону… Где мы встретимся?
– Вот черт! – сказал я, едва сдерживая ликование. – До двух я никак не могу уйти. Давай минут пятнадцать третьего у Пушкина, а? Кстати, у меня к тебе тоже есть нетелефонный разговор…
– Надеюсь, это не слишком личное? – со смешком поинтересовалась Марина.
– Сама решишь, – ответил я со вздохом.
– Хорошо, я буду, – сказала Марина. – Не очень задерживайся!
О том, чтобы задерживаться, не могло быть и речи. Едва дождавшись конца смены, я поспешил исчезнуть из больницы. Больше всего я опасался, что по пути меня перехватит следователь Рыбин или потерявший терпение Артем Николаевич, – кто их там знает, как велико их терпение, – но, слава богу, этого не случилось. Кстати, появление таких мыслей меня немного встревожило – что ни говори, а некий зародыш мании преследования поселился в моей душе. Я не отношу себя к категории невозмутимых, стойких натур – я достаточно импульсивен и, как большинство горожан, подвержен неврозам. Прямой контакт с государственной машиной мог основательно поколебать мое душевное равновесие.
Единственный, кто все-таки слегка задержал меня, была нянечка Любовь Михайловна. Это женщина лет сорока с небольшим, но выглядящая старше своих лет. Я знал, что она давно живет без мужа, со взрослой дочерью, что у нее неустроенная личная жизнь и вечная нехватка денег. Жаловаться на их нехватку и было ее любимым занятием.
Я прекрасно понимал, что этой женщине приходится нелегко, но все-таки ее вечно недовольное лицо вызывало во мне раздражение. Сейчас Любовь Михайловна шла мне навстречу с очень хмурым выражением лица.
– Уже уходите? – спросила она меня, как мне показалось, неприязненно.
– Да, смена закончилась. А вы?
– У меня еще дел полно. Крутишься, крутишься – толку никакого!
Я не стал вдаваться в эту тему и утешать Любовь Михайловну, а, быстро пробормотав что-то неразборчивое, удалился. У меня было слишком хорошее настроение, чтобы выслушивать брюзжание неудовлетворенной женщины.
Как ни торопился я на свидание, характер которого был недвусмысленно определен Мариной как не слишком личный, цветы по дороге я купил – это были три раскаленных докрасна тюльпана.
Марина ждала меня, сидя на скамейке сквера. Мои тюльпаны бросились ей в глаза издалека – она тут же поднялась и пошла навстречу. Лицо ее, обрамленное темно-каштановыми, коротко стриженными волосами, казалось немного утомленным. Карие глаза смотрели на меня с обычным выражением, в котором грусть и ожидание причудливо сочетались с беззлобной иронией.
– Привет! – сказала она, протягивая маленькую теплую ладонь. – Ты опять притащил цветы! Зачем?
– Чтобы ты заметила меня в толпе, – объяснил я. – Видишь, какие они яркие?
– Звучит убедительно. Спасибо, – сказала Марина, взяв у меня тюльпаны. – Без них ты совершенно сливаешься с толпой. – Она слегка улыбнулась и добавила сочувственно: – Ты что-то неважно выглядишь… У тебя был трудный день?
– Зато ты выглядишь прекрасно! – соврал я. – И наряд этот тебя очень молодит. Я не дал бы тебе сейчас больше двадцати.
– Перестань! – досадливо поморщилась Марина. – Я торопилась. Надела, что было под рукой.
На ней был джинсовый костюм, действительно придававший ей сходство со студенткой-старшекурсницей, и черная шелковая рубашка, под которой был повязан шейный платок – неизменная маскировка.
– Кстати, может быть, перекусим? – предложил я. – Ужасно хочется есть. Тут поблизости есть пиццерия. Как ты относишься к пицце?
– Я ее ненавижу, – равнодушно сказала Марина. – Но, если ты настаиваешь… Все равно где-то надо присесть.
Мы медленно направились в сторону кинотеатра «Россия»: Марина – задумчиво опустив голову и словно любуясь цветами, и я – с тревогой и нерешительностью поглядывающий на нее. Собственно говоря, нерешительность моя объяснялась просто – в обществе Марины мне уже не хотелось вспоминать о неотложных делах, а хотелось болтать о пустяках и отвлеченных, но весьма многозначительных предметах. Но я начал с того, что спросил:
– Признайся, где ты была этой ночью? Я звонил тебе весь вечер и утром – телефон не отвечал… Я испугался, не случилось ли чего…
