И все это — несмотря на то, что Его Святейшество митрополит Феофил был двоюродным дядей Афанасия.
Впрочем, такой оборот событий отнюдь не обескуражил расстригу — отец Велимир заявил, что он и сам уже давно хотел оставить недостойную и насквозь пропитанную ложью стезю церковного служителя.
Произнесение этих слов сопровождалось неумеренным поглощением спиртных напитков, антирелигиозной агитацией среди прихожан и активным наставлением на путь истинный обидевшегося на богомерзкие речения своего брата во Христе отца диакона.
Диакона увезли в больницу с сердечным приступом, а Афанасию пригрозили заведением уголовного дела.
Три дня Фокин гулял, празднуя освобождение от обязанностей пастыря человеческих душ, а на четвертый уехал в Москву, где, как он утверждал, ему предложили приличную высокооплачиваемую работу в службе безопасности какого-то важного столичного деятеля.
С тех пор прошло около двух месяцев, а от Афанасия не поступило ни одного сообщения о том, как проходит его адаптация в новых условиях существования. Впрочем, в то, что все будет благополучно и Фокин оправдает доверие новых работодателей, Свиридов верил безоговорочно: в деле охраны Фокин был куда более компетентен, нежели в благородной миссии спасения человеческих душ..
Уехал в Москву и брат Илья: он был переведен туда на работу по линии модельного агентства «Сапфо», в котором работал до этого. Владимир уже видел брата в одном из новейших клипов какого-то очередного корифея российской эстрады.
Что ж, нельзя сказать, что Илья выполнил свою работу на непрофессиональном уровне.
Это радует.
Осень всегда была самым нервным и тяжелым периодом в жизни Владимира, и Фокин всегда смеялся над ним, называя «институткой» и почему-то «шизоидным психопатом». Когда же Свиридова смущала медицинская значимость упомянутого диагноза, Афанасий с невыносимо значительным и мудрым видом воздевал кверху указательный палец правой руки и говорил:
— Лермонтов тоже был шизоидным психопатом.
— Какое счастье... — бормотал Свиридов.
— А Толстому Льву Николаевичу поставили еще более замечательный диагноз, — продолжал Фокин, — дегенеративная двойная конституция: истероидная и параноидальная с преобладанием второй. Так что не грусти, Вован.
Фокин всегда относился к жизни проще, чем Свиридов. Фокин жил такой полнокровной, свободной, раскрепощенной жизнью, так пользовался всеми благами жизни, которые дают молодость, цветущее здоровье и неплохое положение в обществе, что Владимиру порой оставалось только завидовать ему мучительной черной завистью.
Фокина никогда не посещали такие гнетущие мизантропические затмения, как это нередко бывало у Свиридова.
Самой наглядной иллюстрацией фокинского бытия и того земного существования, которое вел Владимир, могло бы стать следующее глубочайшее убеждение Свиридова: он прекрасно сознавал, сколь опасен и гибелен тот узкий и прихотливый путь, свернуть с которого он так и не мог, и потому знал, что может умереть в любую минуту. Он легко мог представить, как он умрет. Но как может умереть Фокин — этого Владимир при всей своей богатой фантазии и большом жизненном опыте представить не мог.
Просто не укладывалось в мозгу, как Афанасий, этот великолепный, матерый, широчайшей души человечище, не будет топтать землю, на которой он родился и прожил тридцатичетырехлетнюю свою жизнь. Как замрет в могучем теле жизнь и выпорхнет прочь, как птичка вылетает из клетки.
Нет, такого никогда не может быть!
А Владимир никогда не мог заставить себя смотреть на жизнь столь же прямо, смело и просто, как делал это его лучший и единственный друг. Может, потому, что слишком на многое претендовал? Слишком многого желал достичь и потому к своим тридцати трем годам не достиг ничего...
Ни деньги, ни привязанность окружающих (за исключением брата Ильи и все того же Афанасия) не желали долго задерживаться у этого странного человека и уходили неотвратимо и беспощадно, как песок уходит сквозь пальцы.
Однако песок не может причинить острой боли.
А ведь Владимир во всем был любимцем фортуны: ему всегда легко доставались деньги, любовь женщин и еще многое, о чем простым смертным приходилось только мечтать.
Но именно из-за этой легкости он часто чувствовал себя одиноким. И порой даже Фокин не мог развеять гнетущего настроения друга.
В плане преодоления депрессии Свиридов шел по самому банальному пути: включал музыку, ставил перед собой бутылку и пил, пока не чувствовал подкатывающего к горлу комка слезливой сентиментальности. И вот тогда он погружался в воспоминания...
Чаще всего он вспоминал о той, единственной, которую любил, наверное, по-настоящему, и потому отпустил так нелепо и буднично, словно такие встречи происходят каждый день.
Ее звали Аня, и он вспоминал о ней тем чаще, чем глупее и безвылазной казалась ему его собственная жизнь. Даже цинично смеясь над своей не желающей умирать привязанностью, он не переставал ловить себя на мысли, что до сих пор любит ее.
Аня уже год как уехала в Москву, где, кажется, благополучно вышла замуж за богатого и преуспевающего человека. Свиридов несколько раз видел его по телевизору. Один раз даже в обществе Анатолия Чубайса и Виктора Черномырдина.
Что ж, он только рад, что она нашла свое счастье и сумела добиться того, чего давно заслуживала.
Влад отхлебнул еще коньяка прямо из бутылки и подумал, что надо бы съездить в Москву и навестить Афоню, который, кажется, несколько запамятовал, что у него есть старый друг по имени Владимир Свиридов.
И тут — глухо и неохотно, словно живое сонное существо, как показалось Володе, — зазвонил телефон.
* * *
Свиридов машинально взглянул на часы.
Половина третьего ночи. Кто бы то ни был, но с его стороны это явная и непростительная наглость. Даже если звонил брат Илюха или последняя свиридовская подружка, которую звали то ли Ира, то ли Катя, — он точно не помнил.
— Да, я слушаю, — тихо сказал он.
В трубке что-то булькнуло, а потом чей-то высокий и нарочито спокойный голос произнес просто и буднично:
— Это я, Володя. Извини, что так поздно.
Он замолчал, потому что сразу узнал этот голос. Сразу, мгновенно, как удар молнии или беззвучная вспышка взрыва, — и оттого не сумел поверить. Может, из-за того, что был пьян и не хотел стать жертвой слуховой галлюцинации.
— Да, я слушаю, — наконец повторил он.
Господи, как спокойно и даже равнодушно губы вытолкнули эти короткие слова!
— Я рада, что застала тебя дома. Честно говоря, я не надеялась, что смогу найти тебя вот так.., просто.
— Ничего, Анечка, — ответил он, — я рад тебя слышать. Кажется, уже год прошел, как мы... Да что это я, господи?! Как твои дела?
