– Что, Афоня, ядрена кочерыжка, допрыгался, блоха? – вдруг возник в ушах знакомый скрипучий голос, ехидственные интонации и невнятная старческая дикция которого съедали половину букв.
Фокин на секунду было подумал, что последствия от рукоприкладства маметкуловских братков несколько серьезнее, чем он решил первоначально, но когда поднял голову, то увидел в прогале узкого окна на фоне звездного неба ухмыляющуюся морщинистую физию Константина Макарыча. Потом послышалось знакомое гыгыканье, и на пол кельи, легко протиснувшись между ржавых прутьев, спрыгнул Наполеон. В лапах у него что-то блеснуло, и Фокин с внезапным будоражащим холодом в спине признал в этом сверкающем предмете спецназовский нож выживания «Бобр-1».
Оружие, при наличии которого высококлассный профессионал обязан выбираться из любых, самых серьезных, передряг.
Фокин отобрал нож у дурачащейся мартышки и спросил деда:
– Но… каким образом?
– Спроси лучше у своего макака, – ответил дед, – такой головастой скотины, едри его в корень, я не видел с тех пор, как у меня отобрали моего Чубайса.
– Кота, что ли?
– Да нет… ентого, как его… стравоса. У него был хохолок рыжий, я ево и прозвал. Ну помнишь, я тобе говорил, как он уделал бухого тракториста, который ему яйца шшупал? Ну вот… тоже дюже умная скотина. А ентот макак, етакий клоун, утащил откуда-то нож и еще открыл засов на моей келье. А потом приволок меня сюды. А тут ты валяисси, бородатая отрыжка.
Фокин пощупал подбородок. Он не брился уже неделю и существенно оброс.
– В самом деле бородатый, – пробормотал он.
– Значит, так, Афоня, – командно-административным тоном продолжал Константин Макарыч. – Тут у тебя прутья сильно разболтанные в окне… попробуй-ка, Афоня, их подковырять и сломать. Хоть что-то по делу сломаешь, дуболом…
Фокин не заставил себя долго ждать. При помощи великолепного клинка, а также богатырской силы, тренированной природной смекалки и порции десятиэтажного мата отец Велимир в какие-то три минуты вырвал железные прутья из раскрошившейся и пообветшавшей от времени каменной рамки и не без труда притиснулся в узкое, как бойница, отверстие, ободрав себе при этом живот и левое плечо.
– Экое брюхо отрастил, аспид, – ворчал дед, помогавший Наполеону вытягивать своего незадачливого потомка из каменного мешка кельи. – Жрать надо меньше, дармоед!
…Они вылезли на каменный карниз монастырской стены и оказались на высоте почти двадцати метров над пустынным монастырским двором. Огни горели только в левом крыле громадной темной обители, а новый корпус просто-таки полыхал ими – вероятно, там проходил праздничный банкет, к которому обещались прибыть хозяева – Никольский, Маметкулов и даже генерал Костров.
У пролома ворот, еще не восстановленных после свиридовского тарана, стояло некое подобие экспресс-шлагбаума и обычный офисный стол рядом с ним. За столом сидели два охранника – один с «калашом», другой, судя по всему, с «узи». Насколько мог разглядеть Фокин, они играли в «очко» при свете полупритушенного армейского прожектора и пили пиво, правда, пряча бутылки под столом на случай внезапного приезда почетных гостей.
– Ну че, Афоня, пора уматывать отсюда, – пробормотал дед Костун. – Сам поговоришь с этими хлопцами или мне подмогнуть?
Фокин иронически покосился на тощую шею деда с сиротливо торчащим кадыком и костлявые сгорбленные плечи, потом сказал:
– Я лучше Наполеона возьму. Он выглядит поосновательнее тебя, плешивый мухомор.
– Здеваешься, пиписька тараканья? – рявкнул дед и, взмахнув иссушенной ручонкой, едва не свалился с карниза.
Фокин еле успел перехватить его, и абсолютно серьезно, без тени насмешки произнес:
– Слушай, дед. Помнишь, как ты воевал под Сталинградом еще совсем сопливым сержантом? Наверно, тогда ты относился ко всему с большей серьезностью, правда ведь? Так вот, представь, что ты в тылу группировки Паулюса. Я не шучу. Потому что если тебя пристрелят, то уже не будет иметь значения, кто тебя пристрелил – белобрысый «фашик» из гитлерюгенда или бритый ублюдок из маметкуловских вышибал. Кажется, я выразился достаточно ясно?
– Говорят, тот парень, который сбежал от самого Маметкула, с разгону полетел на джипе под откос.
– Точно, бля. – Дюжий охранник прикурил сигарету и открыл свои карты. – Перебор.
– Говорят, они, эти двое, то ли из какого-то еще старого союзного спецназа… то ли КГБ, то ли ГРУ.
– Похоже на то, бляха-муха. Леха Пельмень, который только к обеду очухался, сказал, что тот, здоровый, был вообще в одних трусняках, когда Леху, как щенка, вырубил. А кореш здорового, который потом с телкой соскочил, сегодня во дворе разделал под орех троих, даром что им по три кубика задвинули.
– Теперь у меня перебор, – сказал напарник. – Перекинь-ка сюда мой чирик, я тебе полтинник отдам.
– А ты видел их макаку? Говорят, она сама то ли Петровича, то ли Скунса столкнула в погреб в халупе у того деда из Щукинского.
– Да ну… – отмахнулся тот. – Брехня. Петрович – известное трепло. Небось от страха мозги переклинило, вот он теперь и мелет языком, х..плет.
– Очко.
В этот момент за спинами у двух игроков послышалось негромкое аппетитное чавканье, и те как по команде обернулись.
Буквально в метре от них сидел Наполеон и, нагло глядя на охранников, пил пиво из бутылки «Сталинградского», которую он ловко стащил из-под стола.
– Ну и ну! – воскликнул один. – Макака сама пьет пиво.
– Ну и хер ли ты ржешь? – не разделил его восторга второй. – Эта гнида щас нам все выжрет… вишь, как хлещет. А ну отдай, чертова скотина!
– Дрессированный небось, – восхищенно протянул добрый охранник. – Пусть пьет, Валера. У нас еще пол-ящика осталось.
– Допьет, – проворчал жадный Валера. – Он допьет, а его хозяин добьет. Откуда это кривоногое отродье сбежало?
Наполеон спокойно вылил остатки пива себе в глотку, а потом – совершенно неожиданно для охранников – швырнул пустую бутылку прямо на свет прожектора, да так метко, что разбил стекло, и площадка перед воротами погрузилась во мрак.
– Во-о-от сука… – раздалось было свистящее шипение Валеры, но тут же прервалось на полуслове: вероятно, парню стало совестно за свой неуживчивый и злобный нрав.
– Валера! – слабо позвал второй охранник. – Але, ты где, Вале…
Мощная рука крепко и без шансов на высвобождение зажала рот незадачливого амбала, и над ухом возник негромкий басовитый шепот:
– Цыц, соплежуй хренов!
И отец Велимир коротким тычком рукояти тяжелого ножа в темя сомкнул завесу небытия над горе-дозорным на ближайшие два часа.
– Дедок, иди сюда, все чисто, – позвал Фокин.
Потом он нацепил на грудь «калаш», подобрал «узи», вооружившись таким образом по полной программе, и склонился над полупустым ящиком пива, чтобы захватить себе пару бутылок для снятия нервного стресса.
