Некоторое время замполит раздумывал, не стоит ли закатить скандал, потом махнул рукой и устроился на краю койки.
– Наливайте, – велел он, подпирая щеку мясистой ладонью.
Ржевский взял на гитаре одинокий аккорд, сложный и печальный. Лейтенант Топоров поспешно вытащил из-под стола трехлитровую банку, на которой еще сохранилась потертая этикетка «Сок томатный с мякотью», и щедро плеснул в подставленный кем-то стакан подозрительно розовой жидкости.
За время службы Бубенчикову приходилось пивать самогон самых необыкновенных оттенков – от алмазно-прозрачного до мутно-коричневого (который должен был в случае неожиданной проверки изображать кофе). Поэтому замполит, ловко стащив со стола ломоть хлеба с салом, одним движением локтя влил в распахнутый рот половину содержимого стакана, сглотнул и зажмурился, ожидая реакции организма.
Реакция последовала, но совершенно не такая, на какую рассчитывал Бубенчиков, ожидавший мазка наждачкой по нёбу и дальше, по пищеводу до самого желудка. Напиток и вправду оказался очень крепким – чуть ли не как медицинский спирт, – но скользнул в горло, точно масло. Он был сладким и ароматным, он пах медом и земляникой, а еще – травами и летней душистой жарой, настаивавшейся много дней в тяжелых бутылях с домашней наливкой. Этот аромат сбивал с ног, он пробуждал где-то в самых глубоких и древних отделах мозга память предков, открывал в человеке лучшие чувства и стремления, приобщая не описуемой словами благодати…
Бубенчиков сглотнул еще раз, и призрак нирваны отступил, рассеиваясь. Замполит тряхнул головой, открыл глаза и, набычившись, оглядел занервничавших офицеров.
– Откуда взяли? – просипел он – глоток наливки не прошел бесследно даже для его луженых голосовых связок.
Как выразился позднее Ржевский, «брехня эта офицерская солидарность». Все взгляды разом обернулись к лейтенанту Топорову. Тот побледнел и замялся.
– Ну? – все тем же зловещим шепотом осведомился Бубенчиков.
– Да вот… принесли… – не своим голосом произнес Топоров и уронил стакан.
* * *
Майор Кобзев готов был рвать на себе волосы. Удерживало его только два обстоятельства – во-первых, шевелюра его и без того угрожающе редела с каждым годом, а во-вторых, над столом Кобзева нависал торжествующий Бубенчиков, и демонстрировать ему свое отчаяние гэбист не собирался ни при каких обстоятельствах.
Злополучная банка с наливкой разделяла спорщиков точно барьер. Майора одолевало непреодолимое искушение посмотреть на замполита через банку и увидеть, как колышется его разбухшая розовая харя.
– Не вижу в случившемся трагедии, товарищ Бубенчиков, – упрямо повторил он.
– А это… это… непотребство?! – патетически воскликнул замполит, размахивая руками. – Советские офицеры, позоря свое высокое звание, берут с уходящих в самоволки солдат мзду алкоголем! Да это трибунал!
При слове «трибунал» обвиняемые разом съежились. Собственно, ни замполит, ни гэбист не обладали правом решать их судьбу, но все понимали – к чему придут сейчас спорщики, так и будет.
– Ну зачем сразу трибунал, Николай Марксленович? – успокаивающе проговорил Кобзев. – Товарищи, очевидно, не прониклись важностью нашей миссии, глубиной момента… но их ли в этом вина?
Замполит пожевал губами. Обвинение было серьезное. Ясно, на что намекает Кобзев – дескать, это товарищ Бубенчиков не донес до отдельных членов партии… а кто в этом чертовом контингенте не партийный? Только комсомольцы.
– А нарушение устава? – парировал он. – Устава караульной службы, между прочим, Степан Киреевич? А самовольные отлучки рядового и младшего офицерского состава из расположения части?
– Явление, безусловно, недопустимое, – подхватил Кобзев. – Совершенно недопустимое и безобразное. Но подпадает ли оно под трибунал? Ведь мы имеем дело не с какими-то… неустойчивыми элементами. Участники нашего опыта выбирались весьма тщательно. Мы не можем из-за одного проступка, пусть и позорного, брать под сомнение безупречное прошлое…
– Можем! Можем и должны! – брызнул слюной Бубенчиков.
– Ни в коем случае! – возмутился Кобзев. Им двигало только одно желание – замять дело, ни в коем случае не вынося сор за ограду базы. Если состав контингента начнет меняться, сохранить секретность в случае неудачи будет все сложнее с каждым вырвавшимся за барьер стоячих камней. – А вам, Николай Марксленович, следовало бы проявить немного понимания. Наши солдаты и офицеры живут фактически без связи с родиной, в замкнутом пространстве, точно в подводной лодке, но постоянно в виду Земли. И если даже лучшие, рекомендованные партийными организациями и государственными органами ломаются в таких тяжелых психологически условиях, очевидно, нагрузка слишком велика. Я бы предложил ограничиться дисциплинарными мерами в отношении нарушителей… и пересмотреть линию руководства группировки в отношении увольнительных.
Замполит застыл, побагровев. На лбу его отчетливо завиднелся старый иззубренный шрам от удара кирпичом.
– Следует четко отделять местное население, в целом, несомненно, дружественное советскому народу и армии, – продолжал подхваченный нахлынувшим вдохновением Кобзев, – от угнетающих его феодалов и чародеев, чье влияние на неокрепшие политически умы крестьян мы стремимся преодолеть. Самоизоляция, необходимая на начальных этапах процесса, теперь превратилась в оковы, не дающие нам сделать новый шаг в советско-эвейнских отношениях. Необходимо зримым примером повести прогрессивные слои крестьянства к светлому будущему социализма, и сделать это можно, лишь обеспечив постоянный и повсеместный контакт между лучшими из наших солдат и местными жителями. Я предлагаю разрешить увольнительные для рядового состава и в дальнейшем более гибко подходить к подобным вопросам.
Бубенчиков осоловело помотал головой. В глазах его читалась явственно только одна мысль: «Вот же продувная бестия!».
– Вас, товарищи, – Кобзев царственно обернулся к виновникам, – я не задерживаю. Думаю, ваши дела будут рассмотрены и на собрании партийного актива, и руководством контингента межпространственной помощи.
Офицеры, забыв о всяком достоинстве, ломанулись к выходу, радуясь, что отделались дешево – ничего страшнее выговоров с занесением им не грозило.
– А вы, товарищ Бубенчиков, останьтесь, – мстительно договорил гэбист. – Нам с вами еще следовало бы обсудить… проблемы политпросвещения в применении к текущему моменту.
Замполит покорно опустился на стул. Он понимал, что его переиграли по всем статьям.
А вот чего он не знал, так это того, что Кобзеву хотелось выть в голос. Привыкший быть хозяином положения, гэбист сейчас только казался таковым. На самом деле выбора у него не было. Если не разрешить солдатам ходить в увольнительные в деревню, они станут, как и прежде, отправляться в самоволки. Но так или иначе, а ничего хорошего от постоянного общения советских бойцов с местными Кобзев не ждал. Ну ничего. Завтра бхаалейновцы должны вернуть наконец своего пленника. Это окажет на моральный дух солдат самое благоприятное воздействие.
