Что-то заскреблось под краем брезента. Только тогда Обручев осознал, что буря стихает. Возможно, еще немного, и ему удастся выбраться наружу, не рискуя жизнью, доползти до своей палатки и там кое-как уснуть… И тут его скрутил ужас.
Что могло бродить вокруг палаток в опустевшем лагере, между погасшими кострами? И зачем пытается проникнуть внутрь?
– Ружье, – прошептал Никольский.
– Нету, – выдавил Горшенин, пытаясь отодвинуться от угрожающей стенки, не снося при этом палатку целиком. – Снаружи.
– «Наган», – проговорил Злобин гулко. Шевелились только иссеченные губы лейтенанта; лицо и тело застыли уродливой статуей, раскрашенной плывущими тенями. – В изголовье.
Боцманмат запустил руку под сброшенное одеяло.
– Не могу нащупать.
Край брезента заколебался под чьими-то лапами. Скрип и шорох стали слышней.
– Стимфалиды? – одними губами спросил Обручев.
Никольский мотнул головой:
– Нет. Может, «петухи».
Зашевелилась галька под краем палатки.
– Копает, – прошептал Горшенин, целясь из «нагана» в колышущееся полотно. – Щ-щас я ему…
– Стойте! – одернул Никольский. – Оно какое-то… маленькое.
Галька брызнула в стороны. Вместе с порывом холодного ветра в палатку просочилось мохнатое, жирное тельце размером не больше крупной крысы, расчерченное по-бурундучьи яркими полосками.
– Гора родила мышь, – прокомментировал Никольский в некоторой растерянности. – А мы перетрусили, надо же…
– Замерзла, что ль, болезная? – осведомился Горшенин, опуская пистолет.
Животное окинуло людей подслеповатым взглядом глазок-бусинок, не шевелясь и как бы позволяя рассмотреть себя во всех подробностях: от куцего хвостика до рыже-черной мордочки, странным образом напоминавшей причудливо изрисованные клювастые челюсти флагохвостов.
И чем дольше Обручев приглядывался к нему, тем сильней охватывал его необъяснимый страх.
– Сухаря тебе подкинуть? – спросил Горшенин у зверя. – Ну ладно, коли хочешь…
– Стойте! – снова одернул моряка зоолог. – Оно совершенно нас не боится.
– С чего бы? Непуганая, – с трудом выговорил лейтенант, морщась от боли.
– Здесь водятся «черные петухи». И стимфалиды. На этом берегу даже динозаврам ростом со слона есть чего бояться. – Зоолог провел рукой по воздуху над животным. Существо не дрогнуло, только проследило взглядом и поплотнее прижалось к земле. – Почему не боится она?
Зверушка повернула голову на звук. Обручев заметил, что у нее нет ушей, по крайней мере, выступающих из-под гладкого меха. В остальном она напоминала строением и размером обыкновенного хомяка: такая же толстенькая, обманчиво неуклюжая.
– На шмеля похожа, – пробормотал он. – Предупреждающая окраска?
– Мгм. – Никольский осторожно кивнул, не сводя взгляда со зверушки. – Я с ходу вспоминаю только одно млекопитающее со схожей расцветкой и схожими повадками.
Он примолк. Существо пошевелилось, втягивая воздух, потом сделало несколько шагов к лампе: должно быть, искало тепла. На пути ему попалась складка одеяла. Зверушка ткнулась в него носом, чихнула, продемонстрировав множество мелких зубов, и решительно разлеглась в ногах у лейтенанта Злобина.
– Не шевелитесь! – посоветовал зоолог сквозь стиснутые челюсти.
– Почему? – шепотом переспросил подозрительный Горшенин.
– Есть такое животное… тоже пестрое и бесстрашное. Называется «американский скунс», – вполголоса объяснил Никольский.
– Кто-кто? – нахмурился боцманмат.
– Как хорьки воняют, знаете? Скунс вдесятеро хуже и вдобавок выбрызгивает свои выделения на несколько шагов. От него медведи шарахаются.
У моряка отвисла челюсть.
– Так это она, может… пальнуть?
Зверушке не понравились переговоры за ее спиной: она приподнялась с належанного места и зашипела, снова показав зубы.
– Ну-ка, ну-ка… – Никольский невольно подался вперед. – Как интересно!..
Зверек фыркнул и задними лапами попытался прокопать ямку в одеяле – надо полагать, выражал безграничное свое презрение к двуногим строителям брезентовых хаток. Потом снялся с места и неторопливо потопал обратно, к пролазу под стеной палатки, откуда невыносимо дуло. Несколько секунд видны были его отчаянно шевелящиеся задние лапки, потом животное скрылось. Обручев поспешно прикопал дыру галькой и накрыл краем брезента для верности.
– У нее поразительные зубы, – сообщил Никольский всем, кто готов был его слушать – то есть ровным счетом никому из замерзающих в палатке. – Владимир Афанасьевич, вы, кажется, говорили, что палеонтологам известны ископаемые зубы меловых млекопитающих? Непременно надо будет сравнить. Ничего похожего на ее зубную формулу мне не приходилось встречать. Хотя, может быть, у китообразных… нет, там другое… У нее четыре пары резцов, вы заметили? И позади клыков…
– Нет, – отрезал геолог. Ему очень хотелось спать. – Будет день, Александр Михайлович, поймаем вам экземпляр, и препарируйте его, пока душа не успокоится. Где-нибудь по ветру от лагеря. А пока попробуем подремать, что ли.
– Я становлюсь слишком стар для экспедиций, – вздохнул Обручев, с благодарностью принимая от матроса кружку с чернильно-крепким чаем.
– Да полно вам, Владимир Афанасьевич, – Никольский зажмурился, стискивая такую же кружку в окоченевших ладонях. – Вы еще нас всех переживете. Я, знаете ли, сам не в первый раз в поле, но чувствую себя после этой ночи скверно.
– Эта ночь еще не кончилась, – проворчал геолог, оглядываясь.
Порыв ледяного ветра хлестнул его по лицу, и плечи вновь свело от боли…
Солнце взошло давно – время подбиралось к полудню, – но свет его не проникал сквозь тяжелые, брюхатые дождем тучи. Буря унялась еще к утру, но с океана по-прежнему накатывали шквал за шквалом, перемежаясь мгновениями холодной тишины, и за кратерной грядой гремели валы, накатывая на оголенный берег, и стоял над бухтой сизый полумрак, который даже вспышкам далеких беззвучных молний не удавалось разогнать.
Береговой партии очень повезло: то ли пологий склон кратера все же заслонил лагерь от полной ярости шторма, то ли буря промчалась, не касаясь земли, но палатки уцелели почти все, кроме двух, унесенных ветром, и пострадавших не было, если не считать промерзших и промокших. Едва стало возможно выбраться наружу без того, чтобы затеряться в кромешной темноте, рассеченной дождем, за дело мигом взялся Горшенин. Под его руководством матросы сволокли оставшиеся в окрестностях лагеря «угольные пальмы» на кострище. Правда, поджечь их не удавалось долго: смолистая мякоть стволов не желала заниматься под ударами порывистого ветра. Пришлось извести на растопку изрядную порцию ценного керосина. В конце концов посреди лагеря заполыхал костер, настолько огромный и жаркий, что к нему не удавалось даже приблизиться, зато давший немного света и позволявший понемногу сушить промокшую одежду.
