– Получается… – повторил он, – что вековой ледник Южного полюса подмывают сейчас теплые меловые воды. Или обдувают теплые ветра. На Северном полюсе, кстати, та же картина.
– Ну вот, – согласился геолог. – А вы говорите – шторм. Таких бурь Земля не видывала, верно, с допотопных времен.
– Я не об этом! – Никольский нервным жестом пригладил усы. – Полярные ледники тают. Похоже, что здешняя бухта не годится для постоянного поселения не только из-за вулкана. Очень скоро… в геологическом смысле… она окажется под водой целиком.
– И Петроград, – мрачно заключил Обручев. – Вот ведь… проклятье. Умеете вы обнадежить, Александр Михайлович…
Буря настигла охотников на входе в лагерь. Возможно, Обручев успел бы добежать до палатки, но ноги отказали ему, когда он увидел летящую по воде тень. Черные тучи накатывали на берег исполинской волной, и между небом и землей не было видно прогала. В миг, когда завеса накрыла палатки, геологу показалось, будто он лицом натолкнулся на мокрую, холодную штукатурку. А потом пришел ветер.
Фуражку унесло первым же порывом. Какое-то мгновение Обручеву думалось, будто и его сейчас подхватит под полы шинели и поволочет прочь, по вскипевшей воде. Потом тяжелая простынь смешанного с дождем ветра с оттягом ударила его по лицу, повалив наземь. Потемнело так, что геолог с трудом разбирал очертания палаток и колючей баррикады. Небо осыпалось тысячей сверкающих осколков, расколотое непрерывно вспыхивающими молниями, но синеватое блистание ничего не освещало – мир погрузился в лютый, жадный мрак. Что-то цеплялось из темноты, тянуло когтистые лапы, а ветер хлестал в лицо, сбивал с ног, вынуждал жаться к земле, нашаривать руками единственную надежную опору в пространстве, наполненном колючей водной пылью. Каждый шаг давался с натугой, и с каждым шагом вместе с теплом тела уходила надежда добраться до ненадежного убежища. В трех вершках от палатки, посреди лагеря, опытный исследователь ощутил себя беспомощным и одиноким, заплутавшим в бескрайнем просторе.
Потом пальцы его нашарили клапан палатки, чьи-то руки втащили ученого внутрь, в слепящий блеск одинокой лампы и душный жар чужого дыхания, тут же выметенный студеной метлой ветра.
– Однако! – просипел Никольский, всем весом прижимая к земле попытавшийся улететь край полотнища.
– Держите, вашбродь! – Горшенин затянул клапан, и в палатке стало тихо.
– Николай Егорович, – выдавил геолог, пытаясь выпутаться из ремня наплечной сумки. – Кажется, мы вас надолго стесним. До нашей палатки нам, боюсь…
– Дай бог нам всем без крыши не остаться, – проговорил лейтенант, с трудом перекрывая ослабевшим после болезни голосом грохот ветра. – Снесет, как пить дать…
Злобин вздохнул. После ранения он сильно осунулся, но глаза его потеряли нехороший лихорадочный блеск, так тревоживший зоолога. Похоже было, что опасность заражения отступила, и оставалось ждать, пока заживут раны, оставленные зубами и когтями стимфалиды. Скорее всего, дети и кони будут шарахаться от Злобина до конца его дней, но, по крайней мере, жизнь моряка оказалась вне опасности.
– «Поднял меня и заставил меня носиться по ветру и сокрушаешь меня».
– По вам, так это просто кара небесная выходит, – проворчал Никольский.
– Не кара, – лейтенант поднял палец. – «Господь говорил Иову из бури». Нам он ниспосылает испытание. – Он поворочался под одеялом. – Возможно, ему будет угодно лишить нас палаток.
Обручев только хмыкнул, пытаясь выпрямить ноги. В тесноте сделать это было трудновато.
– Палатку мы как-нибудь вчетвером удержим, – отозвался он. – Трудней будет дождаться, пока буря стихнет. Если Всевышний и желает испытать что-то, то, очевидно, наше терпение.
Дмитрий Мушкетов проснулся оттого, что его перестало мотать по койке.
Он не мог сказать, какой час на улице, – за иллюминатором стояла непроглядная темень. Корабль швыряло с волны на волну, но демонический голос бури, проникавший сквозь броню и переборки, утих. Черноту наполняли звуки штормовой ночи: скрип и скрежет, неясный гул, мерное биение поршней в паровых машинах, мелодии дерева и металла. В иное время молодой геолог, возможно, испытывал бы страх при мысли о том, что «Манджур» отдан на волю стихии. Сейчас им овладело облегчение оттого, что стихия отвратила свой мрачный взор от затерянного в океане корабля, пройдя мимо, к лежащим на восходе островам.
С осторожностью, нашаривая в темноте потерявшие привычность вещи, ученый зажег лампу. В ее тусклом свете можно было различить стрелки на циферблате. За непроницаемым слоем облаков поднималось в небеса невидимое солнце. Получалось, что страшная буря не помешала молодому человеку проспать большую часть ночи, хотя, спустившись с захлестываемой ледяными волнами палубы, он думал, что до самого утра ему придется сидеть, скорчившись, под негреющим одеялом, прислушиваясь к реву шторма и стонам гнущихся шпангоутов. Одежда, намокшая от первого шквала, конечно, за ночь ничуть не просохла. Пришлось, поминутно ударяясь то плечами, то головой, добывать из багажа сухую, вполголоса ругая себя: надо же было выйти на палубу без непромокаемого плаща.
В коридорах было одновременно клаустрофобически тесно и пугающе пусто. В такой обстановке принято описывать разные романтические ужасы, но никого страшней мичмана Шульца геолог не встретил. Румяная физиономия моряка поблекла от усталости.
– Что, Дмитрий Иванович, не спится? – с неубедительным интересом спросил моряк, пробираясь мимо прижавшегося к переборке Мушкетова к люку.
– Да я уже, признаться, выспался, – ответил молодой геолог, пытаясь понять, зачем вообще выбирался из каюты. Конечно, там душно и тесно… но в кают-компании не лучше, а на палубу в шторм лучше не соваться.
Шульц одобрительно мотнул головой.
– Однако. Ночью штормило немного.
– А сейчас? – полюбопытствовал Мушкетов.
За бортом выл ветер, но с невозмутимого остзейца сталось бы ответить «штиль».
– Стихает, – отозвался тот. – К полудню, должно быть, сможем повернуть обратно.
Геолог нахмурился. Навигация в Новом Свете вернулась к состоянию искусства: по незнакомым звездам, в неведомых морях ориентироваться с прежней точностью было невозможно. И куда буря занесла корабль, определенно моряки смогут сказать лишь по возвращении к уже знакомым берегам Земли Толля. Если «Манджур» не отнесло намного южнее отголосками течения.
– Я тревожусь за коллег, – вполголоса пояснил он. – В лагере. Бурей могло… Да и вообще, после рассказов уцелевших с «Фальконета»…
– Страшные байки это все, – убежденно проговорил Шульц. – Ничего с ними не случится.
Беседовать, перекрикивая рев бури, было почти невозможно. Пошевелиться, не рискуя сорвать с места подрагивающую под ударами ветра палатку, – тем более. Оставалось молча ежиться, с отвращением втягивая спертый, смрадный, стынущий воздух, то впадая в сонное забытье, то вздрагивая и просыпаясь. Было холодно. Казалось, что струи дождя за тонкой стеной брезента вот-вот начнут сосульками замерзать на лету. Сквозь плотную палаточную ткань ветер проходил, как сквозь марлю, выдувая остатки тепла, но не принося свежести. Некоторое время Обручев развлекал себя, пытаясь представить, как отреагируют на перемену погоды местные ящеры. Если хищники были, подобно птицам, теплокровны, то тератавр Катя походил на очень большую ящерицу. Вряд ли катоблепа смоет в море штормом, но при попытке представить себе засыпанного снегом динозавра геолог почувствовал, что его картина мира дает трещины. Гигантские бронтозавры, бредущие сквозь пургу, выхватывая из-под сугробов клочья ягеля…
