Оба ученых замолчали. Обручев чувствовал, что беседа соскальзывает в философское болото, куда ему вовсе не хотелось забираться. Он был по натуре своей ученым, и в его системе ценностей понятие «знать» непременно предшествовало «понимать», в то время как метафизика беспрестанно пыталась поменять их местами. К несчастью, продолжить разговор ему не удалось.
В лагере царила тишина. Матросы разошлись по палаткам, если не считать часовых у баррикады. Молчала и природа: крикливые сордесы на ночь забирались в гнезда, замолкали местные сверчки и кузнечики. Только вздыхал прибой, и шелестел ветер, и чуть потрескивали угли в костре.
Поэтому совершенно отчетливо был слышен звук, который невозможно перепутать ни с чем. Звук, глубоко врезанный в самые основы человеческого сознания как символ тревоги и ужаса.
Мучительный, булькающий предсмертный хрип.
– Версию с туземцами это отметает, – заметил Колчак суховато.
Если бы Дмитрий Мушкетов не знал твердо, что Разлом случился менее года тому назад, то решил бы, что корабль покоится на рифах чуть меньше вечности. Видимо, он налетел на скалу всем бакбортом, и потом его долго возило по острым камням днищем, так что в конце концов шхуна попросту переломилась пополам, но не затонула – для этого в том месте, куда ее забросили волны, было слишком мелко, а повисла на рифах кормой, в то время как носовая часть, накренившись, застряла бушпритом в подводной яме. Паруса давно смело ветром, обломки мачт торчали гнилыми зубами. На корме проступало название: из-под наспех намалеванного дешевой краской «Maui Pearl» виднелось старое, вбитое бронзовыми буквами в доски «The Falconet».
– Что за посудина? – поинтересовался геолог наивно. – Британская?
– Если бы, – вздохнул Колчак. – Боюсь, что никакого значения не имеет, под каким флагом она плавала.
Он глянул в бинокль на вершины прибрежных скал. Дымный столб оборвался, когда стало ясно, что канонерка не пройдет мимо, и сейчас жертвы кораблекрушения – если это были они – не подавали никаких признаков жизни.
– Трехмачтовая шхуна, – пояснил он в ответ на непонимающий взгляд Мушкетова. – С дополнительными парусами – не штормовыми, а дополнительными: лиселя… впрочем, вам это будет непонятно. Буквы названия не набиты на доски, а врезаны заподлицо, чтобы можно было замазать, а потом отскрести старую краску. Построена для скорости и скрытности. Это корабль контрабандистов – в лучшем случае. А то и хуже. Скорей всего, американский: вот уж кто ничем не брезгует в Тихом океане. И котика бьют, и калана… это не зверобой, конечно, но скупать у туземцев меха – для такого корабля милое дело. Берутся за все, что может принести прибыль. Стервятники.
Он вздохнул:
– Не те люди, которых я предпочел бы спасать, но выбора нет. Николай Лаврентьевич! Становимся на якорь у вон того мыса, впереди по бакборту. И спускаем вельбот на воду.
– Поразительно, что кто-то вообще уцелел после такого крушения, – пробормотал Мушкетов, с опаской глядя на окаймленные бурунами черные камни.
Колчак пожал плечами и тут же сморщился – на ветру давал о себе знать приобретенный в полярных экспедициях ревматизм. Капитан бросил в рот таблетку из байеровской склянки – аспирин, – проглотил, не разжевывая.
– Вероятно, поначалу все выглядело не так страшно. Корабль выбросило на камни, и экипаж успел добраться до берега, когда буря стихла.
– Если это была буря, – заметил геолог.
– Что вы хотите сказать?
– Тихоокеанские побережья Старого Света после Разлома несколько раз страдали от приливных волн, цунами. Возможно, здесь было то же самое, – пояснил Мушкетов неловко.
– Возможно, – согласился Колчак. – Даже вероятно. Гораздо примечательнее, что кто-то остался в живых, проведя несколько месяцев на незнакомом берегу. Значит, не так уж он негостеприимен. Правда, с моря не видно никаких признаков людского присутствия, но в этих скалах…
– Капитан! – Юношеский голос Шульца сорвался. – Там, на берегу, человек! Сигналит! Сигналит флажком!
– Что же, посмотрим, что ты нам расскажешь… «Соколик», – с тяжелой насмешкой промолвил Колчак.
…Владимир Обручев успел подскочить к падающему прежде, чем тело коснулось земли, но уже после того, как над лагерем разнесся заполошный вопль второго часового. Придержать за плечи – и замереть, отпустив, осознав, что помощь больше не требуется. С такими ранами человек не успевает прожить достаточно долго, чтобы осознать свою смерть.
Звук оплеухи вырвал геолога из оцепенения. Второй часовой замолк. На щеке его расплывалось красное пятно.
– Ч-черт, – проговорил Никольский, встряхнув отбитой рукой. – Черт. Как же это?..
– Господи Иисусе! – Выкарабкавшийся из палатки Злобин даже в исподнем выглядел внушительно. – Сюда! Все сюда!
Обручев вскинул взгляд. Ему пришло в голову, что нечто, убившее матроса, может вот прямо сейчас перемахнуть через баррикаду и… Но Злобин уже держал у плеча выхваченную у часового трехлинейку, и паника отступила так же быстро, как накатила.
– Черт, – в третий раз повторил Никольский. – Вот же… Русскому человеку выгребная яма не копана…
Только тут геолог сообразил, что у матроса приспущены штаны.
– Должно быть, решил справить нужду с баррикады, чтобы до гальюна не бежать, – раздумчиво произнес Злобин, не опуская винтовки. – Тут его и…
Он осекся. «И…» выглядело страшно. Матросу вспороло живот – одним ударом, от груди до паха. Кишки вывалились наружу, влажно блестящим комком прикрыв срам. И, будто этого показалось мало, неведомая тварь вырвала несчастному горло.
– Оно еще там, – с жуткой убежденностью промолвил Никольский, глядя поверх баррикады в ночную тьму.
– Черный петух! – воскликнул второй часовой, суча ногами. – Черный петух его ударил!
– Молчать! – приказал Злобин таким тоном, что смолкли все: даже плотная кучка мрачных матросов, сбившихся за спиной у старшего лейтенанта, ощетинясь стволами винтовок – примкнуть штык никто не успел. – Лампы сюда! Несите лампы!
Кто-то почел за благо скрыться, пользуясь приказом. Остальные замерли, выжидая.
Обручеву казалось, будто он слышит звуки из-за баррикады – то ли влажное чавканье, то ли шорох. Может, это шелестели на ветру хвощи… но вечерний бриз стих, и над лагерем повис мучительный, зябкий и душный штиль.
Принесли фонари. Лампы несильно разгоняли темноту, но придавали уверенности. Злобин первым шагнул на баррикаду, сжимая винтовку в лапищах. Боцманмат Горшенин подсвечивал ему фонарем из-за спины.
– Проклятие… – выдохнул лейтенант.
Любопытство пересилило: геолог вскарабкался на груду колючих хвощей следом за моряками.
Тушу ящера не стали затаскивать на огороженную, расчищенную площадку: разделали за баррикадой, перенесли в лагерь пласты темного, сочного мяса и образцы для Никольского, а остальное – потроха, несъедобные жилы, большую часть костей и куски шкуры – бросили на месте, среди засохших кровяных луж, собираясь наутро закопать. Погода стояла прохладная, и за ночь ошметки туши не должны были протухнуть.
