В небе парили сордесы и зверочайки-ихтиорнисы. За два дня плавания Мушкетов успел хорошо ознакомиться с их охотничьими привычками: как выслеживали косяки рыб и белемнитов, как ныряли в зеленые воды ихтиорнисы, как подхватывали с самых гребней волн свою добычу птероящеры. Еще у них была привычка гадить на палубу. Матросы ругались.
Один раз в волнах показался гигантский ящер, явно близкий родич тому, что пытался перекусить шлюпкой во владивостокском порту. Некоторое время чудовище следовало за кораблем, потом отстало. Больше происшествий не случалось.
Возможно, будь геолог более общителен, ему удалось бы развеяться беседами. Но с офицерами он не искал общего языка, полагая их, за сомнительным исключением капитана, бессмысленными мирмидонянами и опорой прогнившего царского режима – молодой человек склонялся к вольнодумству, когда оно не отвлекало его от работы. Разговаривать же с матросами ему не приходило в голову. Оставалось скучать, измышляя себе умственные игры.
Один из мирмидонян как раз вымерял углы между береговыми ориентирами. Очертания северного берега Земли Толля ложились на листы ватмана, что копились в папках – бесценные карты, по которым пойдут следующие поколения исследователей. Работать мичману Шульцу было трудно: дул пронзительный западный ветер, нагоняя волну с океана, и «Манджур» подпрыгивал, словно в седле.
– А скажите, Дмитрий Иванович, – поинтересовался моряк, подняв голову, – вот товарищ ваш говорил – вулканические горы. А вулканы здесь могут быть?
Не ответить было бы невежливо, так что Мушкетов поневоле выбрался из приятного омута жалости к себе.
– Вероятно есть, – ответил он. – Многие горы центрального хребта, насколько можно видеть с моря, похожи на вулканические конусы. Конечно, мы не можем с ходу сказать, действуют ли эти вулканы.
– А извержение… – начал было Шульц, но Мушкетов, не обращая внимания, продолжил:
– Не до конца заснувшие вулканы часто дают о себе знать – извергают газы, временами – пепел, вызывают трясение земли, но мы слишком далеко от гор, чтобы…
Голос его сошел на нет.
– Это?.. – с энтузиазмом переспросил Шульц.
Геолог покачал головой.
– Нет.
Над прибрежными скалами, из-за высокого мыса, поднимался в блеклое небо тонкий, рваный столб дыма. Черные клубы сбивались в комья: три коротких… три длинных… еще одна короткая… еще одна… еще…
…В тусклом свете костра скверно отчищенный череп походил на поделку из вулканического стекла: белая кость становилась багряной, ошметки мяса – черными.
– Бедный Йорик, – не удержался Обручев, выходя к баррикаде.
– Что? – Никольский поднял измученный взгляд.
– Не обращайте внимания, Александр Михайлович, – отмахнулся геолог. – Глупая шутка. Я принес вашу долю жаркого.
Он протянул палочку с насаженным на нее куском темного плотного мяса. Кусок был небольшой: если поделить даже динозавра на два десятка голодных мужчин, рацион выйдет довольно скромный.
– И… – с сомнением проговорил зоолог, – на что оно похоже?
– Не поверите, Александр Михайлович, – на курицу, – ответил Обручев, присаживаясь рядом, поближе к углям. – На ногу старого жесткого петуха, если уж на то пошло. И отдает какой-то травой вроде чабера, само по себе – непривычно, но вкусно. Только жестковато.
Никольский оторвал зубами кусок динозаврового мяса.
– М-м-м… – неразборчиво промычал он. – Только сейчас понял, как проголодался.
Тушу ящера в лагерь притащили уже к закату. Матросы едва успели приволочь достаточно бревен для костров, когда невидимое за тучами солнце закатилось совсем и тугую, словно рыбий пузырь перед глазами, сумеречную мглу сменил кромешный мрак.
С дровами в лагере вообще было сложно, как это выяснилось в первый же день. До ближайшего леса – пять верст, а на берегу не росло ничего такого, что годилось бы в костер. Хвощи гореть отказывались напрочь – чадили, стреляли почище китайских хлопушек, но не занимались. В конце концов оказалось, что жечь следует невысокие деревца, которые сначала посчитали цикадовыми и даже не пытались рубить – все равно внутри окажется волокнистая влажная каша. Вместо каши под волокнистой корой обнаружилась плотная масса, похожая на застывшую смолу, в которой с трудом можно было распознать древесину. Горела она тоже плохо, но давала долго тлеющие угли: света от такого костра было немного, зато для кухни дрова подходили в самый раз. Поначалу часовые у баррикады нервничали в почти полной темноте, но за три ночи ни одно животное так и не решилось приблизиться к лагерю – то ли звери опасались людского присутствия, то ли вовсе не водились в ничейной полосе между морем и лесом.
– И все-таки это динозавры, – продолжил Никольский прерванный утром разговор, дожевывая кусок мяса. – Вкусно… хотя и жалко.
– Жалко, что мы не смогли снять целиком шкуру, – согласился Обручев. – Но лучше для этого подстрелить взрослый экземпляр. Правда, его мясо мы вряд ли сможем разжевать.
– Поразительное животное, – признался зоолог. – Я думал, что меня в этой стране чудес больше никакие чудеса удивить не смогут. Я ошибался. Вы знаете, что этот зверь отличается от известных нам классов рептилий не меньше, чем те – друг от друга?
– Могу догадываться, – кивнул Обручев. – Конечно, палеонтология изучает лишь скелеты доисторической фауны – мягкие ткани сохраняются разве что в вечной мерзлоте, как у мамонтов… но этого достаточно, чтобы выделить динозавров в отдельную группу. Даже несколько отдельных групп.
– У них четырехкамерное сердце, – сообщил Никольский. – Как у крокодилов. И необычайно удачно устроенные бедренные суставы. Вы говорите, они вставали на задние лапы?
Геолог кивнул.
– Было бы интересно увидеть представителей других групп ящеров… хотя я даже не знаю, можно ли называть их ящерами. По многим признакам они ближе, как ни странно, к птицам.
Он облизнул палочку.
– Заставляет задуматься, верно? – проговорил он. – Нам казалось, что эволюция несет живые формы в себе, словно река, к некоему преславному устью: идеалу приспособления, дарвиническому совершенству. А то, что мы видим в Новом Свете, напоминает игру в карты, биологический пасьянс. Отдельные приспособления, формы, решения – инженерные, не побоюсь этого слова, решения – возникают в существах, явным образом никак не связанных! Природа собирает мозаику или играет в меккано заранее подготовленными фигурками гомологий. Утконос, ихтиорнис, птерозавр – животные, будто составленные из лоскутов. Почему сердце динозавра гомологично сердцу курицы? Почему глаз человека носит пугающее сходство с глазом осьминога? Природа раскладывает карты и продолжает их тасовать… пока пасьянс не сойдется.
– Это… телеологический подход, – брезгливо заметил Обручев.
– Ага, – согласился Никольский. – Если вы не заметили, эксперимент Разлома тоже… телеологичен по своей сути.
