– …Начал и понял, что можно просто идти вдоль линии прибоя и собирать все. Подряд. Что не попадалось прежде – в баночку. Здесь нет уже описанных видов. Не надо искать незнакомое: незнакомо все.
Обручев хотел было возразить, что с того момента, как экспедиция пересекла Разлом, она только и сталкивалась с более-менее знакомыми – в ископаемом виде – созданиями, и тут же понял, что возразить ему нечего. Палеонтология изучала то, что соизволила сохранить для нее природа: остатки гигантских существ, разнесенные по геологическим слоям и разбросанные по всему свету, сосредотачиваясь в тех немногих местах, где условия способствовали захоронению уцелевших костяков. Чем глубже залегает слой, тем меньше шансов обнаружить в нем скелет допотопной твари.
– Я шел и шел, – продолжал зоолог, не глядя на собеседника, – все медленнее и медленнее. Потом остановился у этого самого камня. Потому что осознал: мне не хватит места для образцов. Даже если я буду выбирать только самые интересные. Всех трюмов «Манджура» не хватит. Всех трюмов всех флотов мира не хватит. Мы только-только нахватались по верхам и возомнили, будто описали вчерне живой мир Земли, – и тут перед нами открывается новый мир, и его придется описывать заново.
Он перевел дыхание.
– Описывать заново. Заново смотреть и вновь видеть. Назовите как хотите – озарение, прозрение, мистический опыт, – но с моих глаз только что упало мутное стекло. И я не уверен, что не ослепну от света. – Никольский горько хохотнул. – Что за шутку сыграл с нами Всевышний, разломив мир, точно орех!
– Всевышний? – переспросил Обручев. – Вы полагаете, это дело рук Господних?
– А чьих же еще? Вы можете себе представить еще кого-то, кто мог бы сотворить… подобное? Или Разлом кажется вам естественным бедствием?
– Естественным – нет, – тяжело отозвался геолог. – Все в нем кричит о педантичном рассудке, поделившем планету по той единственной линии, на которой не лежит ни единого клочка населенной суши. Но есть разница… между муравейником, разоренным шкодливыми мальчишками, и муравейником, который силами старательного энтомолога разрублен пополам и разделен прочными стеклянными стенками, чтобы ученому было удобнее изучать его внутреннее устройство. Разлом напоминает мне эксперимент необыкновенно могущественного и совершенно бесчеловечного ума… но не божественного, нет.
– Радуйтесь тогда, Владимир Афанасьевич, что мы пали жертвами науки, а не искусства, – ответил Никольский, глядя, как растаскивают пестрые, черно-белые рачки еще живое, вяло шевелящееся тельце выброшенного волнами белемнита. – Мы можем осознать величие опыта, даже если его ставят над нами. Но что нам искусство, ради которого рушатся миры?
…Паруса «Манджура» белели на самом горизонте, сливаясь с полосой пены, кипевшей на входе в Зеркальную бухту, у скалы, получившей название Ручки. Геолог заметил, что почти все оставшиеся в лагере провожают корабль взглядами. И неудивительно: канонерка служила якорем, привязывающим крошечный лагерь к далекому Старому Свету. Стоит ей сбиться с пути или напороться на скалы, и оставшихся на берегу ждут одиночество, лишения и смерть. Если последние оставались лишь грозными призраками будущего, то первое уже брало за горло. Тоскливо кричали сордесы, качая лазурными гребнями в шаровом небе. Солнце скрывала облачная дымка, и воды залива в бестеневом свете обращались в ртуть.
– Владимир Афанасьич, осмелюсь к вам обратиться, – нарушил раздумья геолога Злобин. Старший лейтенант оставался в лагере за командира. Умом Обручев понимал разумность такого выбора: великан-офицер не только был на корабле старшим по званию после Колчака, но и отличался особым умением вразумлять простых матросов. Справиться с неповиновением нижних чинов, какого можно ожидать в тревожной и суровой обстановке, ему будет проще, чем младшим и менее опытным товарищам. Особенно если трудности связаны будут с непредсказуемой фауной здешних мест: после достопамятного случая с сордесом к старшему лейтенанту прочно прилипло прозвище Бесобой. И все равно неприязнь оставалась.
– Слушаю вас, Николай Егорович, – отозвался ученый, стараясь ничем своего нерасположения не выказать.
– Что можете посоветовать нашим охотникам? – перешел к делу Злобин. Он указал на первую партию, собравшуюся на краю лагеря, у завала из выдранных с корнем хвощей: наваленные грудой, они превращались в колючую баррикаду для защиты от хищников.
Обручев нахмурился. Офицеры и матросы с «Манджура» все еще мыслили старыми категориями. Для них хищник – это волк, медведь, тигр. Геолог был твердо уверен, что ничего похожего здесь они не встретят. Ослепляющее ужасом прозрение, свалившее Никольского с приступом жесточайшей меланхолии, подкрадывалось исподволь.
– Ничего, – резче, чем собирался, ответил он. – Мы пока ничего не знаем о местной дичи. Местность вокруг кажется плодородной, здесь должна быть живность… Водятся ящерицы… – Тут Обручев покривил душой простоты ради: существа, собиравшие вынесенную прибоем добычу на берегу в часы отлива, не были ящерицами в том смысле, какой вкладывает в это слово зоолог. Скорее они напоминали маленьких – в полторы ладони – крокодильчиков, если бы те могли встать на задние лапы. – Но крупной добычи не видно.
– Распугали мы ее небось, добычу, – вздохнул Злобин. – На десять миль вокруг.
Обручев пожал плечами:
– Значит, надо идти дальше.
Он окинул взглядом лагерь, прижавшиеся к земле палатки, матросов, будто заснувших с уходом «Манджура». И принял решение.
– Угонятся ваши охотнички за стариком? – спросил он Злобина.
– Какие ваши годы, Владимир Афанасьевич? Пятидесяти не… Подождите, не понимаю вас. Или вы желаете отправиться с отрядом вместе?
– Именно, – кивнул геолог. – Сумку только прихвачу и молоток. Если не найдем ничего живого, так хоть образцов наберу… И спрошу Владимира Леонтьича, не собрать ли по его части всякой травы. Он, как я смотрю, поблизости от палаток найдет себе добычи вдоволь, но…
– Травы, – повторил Злобин, перебив его. – Вот чего не хватает. Травы под ногами.
– Больше не могу, – выдохнул геолог. – Привал.
Он тяжело опустился прямо в гамак из сплетенных побегов. Живой пружинный матрац подался немного, но выдержал.
Лет пятнадцать тому назад молодой Владимир Обручев исходил половину Центральной Азии. Только в потанинской экспедиции он прошагал и проехал по внутренним районам Китая тринадцать тысяч километров. Сейчас он готов был обменять их все на пять верст, пройденных только что по некрутым склонам Зазеркальной гряды.
Внутренние склоны кратера, заключавшего в себя Зеркальную бухту, не были круты: время сточило их почти до основания. За пологими холмами простиралась изрезанная промоинами равнина, уходя на юг, где зеленели лесистые отроги центрального хребта. Совсем далеко, на грани видимости, касался неба правильный конус молодого вулкана, похожий на Фудзияму цвета хаки. Можно было ожидать, что по приморской равнине, вдобавок лишенной лесного покрова, идти будет легко и приятно. Но не тут-то было.
