Отпуск неприлично затянулся, но брат не возражал. Он понимал мои цели. За пятьдесят дней манипуляций с обезьянками я сделал сбережения, купил новые ботинки и все альбомы «De Phazz». Отнес приличную сумму жене и получил в ответ несколько хороших улыбок. Правда, еще не был забыт ватный, голубой с зеленым июль, дремотные дни на пляже. Хотелось назад, в лето, в теплую воду, в безделье.
Осень не пожалела, обрушилась всей своей артиллерией – лужами, дождями, сквозняками, грязью под колесами, я все время мерз.
В первое воскресенье октября решился и пошел в лес, за грибами. Собрал два десятка шляпок, отбирал только самые крупные, размером не менее чайного блюдца. Высушил и ежедневно заваривал. Начинал с половины шляпки, постепенно увеличил дозу вчетверо, но так и не добился полноценных галлюцинаций. Видимо, подмосковные мухоморы слабоваты. Или надо было заваривать крепче? Не знаю. Посоветоваться было не с кем. Водку пить – в моей стране каждый второй профессор и академик, а насчет мухоморов народ совсем неграмотный.
На полной дозе удавалось добиться только слуховых иллюзий – зато чрезвычайно четких. Слышал звуки каких-то сражений, средневековый кольчужный звон, ржание обезумевших лошадей, дикие вопли сшибающихся ватаг. Потом приходил в себя и печально размышлял: вот, опять 8 битвы, драки, кровопролития – почему мне везде одно и то же? Почему не уловил ангельского шепота, или младенческого смеха, или птичьих голосов? Колокольчиков благозвучных? Каких-нибудь мелодий чистых, возвышенных? Что же мне, всю жизнь посреди бури маяться? Тридцать три года прожил, и всегда меня устраивали бури и драки. Вне драки зачахнуть норовил. А теперь, после мухоморов, муторно было и себя жалко, до такой степени, что хотелось сложить стихи, простые и плавные.
Но не складывались стихи, ничего не складывалось.
Горевал и пьянствовал.
К середине месяца мухоморы все вышли. И резать себя не было никакого желания, совсем. Скальпель и йод спрятал подальше. Вспоминал кровавое лето, рассматривал бледные отметины на плечах, на груди и удивлялся – как же надо было себя презирать, чтобы дойти до такого? Нет, я продолжал себя презирать, но иначе, на другом, более высоком уровне; теперь я презирал и себя недавнего, летнего. Голого, обкуренного, с рассеченной грудью, дрожащего в пароксизме самоуничижения. Все было чрезмерно кинематографично, сплошные понты. Рисовка перед самим собой. Нюхал йод, бодрствовал до рассвета – охуенно красиво. Ах, как ты, братец, себя любишь! Ты пореже к зеркалу бегай – авось, пройдет.
Подумаешь, лишился денег. Подумаешь, не смог пойти на убийство. Подумаешь, не пригодился на войне.
Пей, и полегчает.
Банкуй обезьянками.
Вон, с Миронова бери пример. Вчера звонил ему в Таганрог, приглашал приехать. Не могу, сказал друг, бухаю страшно. По три литра в день. А в выходные – по четыре.
В ноябре опять были обезьянки, и частые поездки в семью, и сухие разговоры с серьезной женой, и подаренный сыну футбольный мячик, и подыхающий автомобиль, и звонки старых знакомых – есть классный таджикский пластилин, с двух затяжек обездвиживает, сорт называется «смерть чабана», будешь брать?
Нет, спасибо.
Зиму как-нибудь переживу, переторчу на водке, к лету брошу, а следующей осенью соберу солидный урожай и посижу на грибах. А там видно будет.
Или жизнь повернется лучшим боком и грибы совсем не понадобятся.
Так или иначе наркотики в России – экзотика. А водка – повсюду. К началу зимы я пил каждый день. Извинился перед братом и уволился. Машину продал, за квартиру уплатил до весны. Гашиш надоел, его надо было искать, созваниваться, ехать куда-то, платить большие деньги. Опять же перевозить покупку величиной с шарик для пинг-понга (особо крупный размер) в метро и электричке, в моей куртяйке ободранной, в моих обвисших штанах, с моей бледной рожей – опасно.
И времени жалко. Я стал очень занят. Лежал на диване, бездельничал. Обезьянок вспоминал с ужасом. Не так надоели обезьянки, как регулярные бдения в отцовском гараже, наедине с кашляющим и чихающим автомобилем. Гараж не отапливался, но там было уютно и удобно. Гараж был слишком шикарен для моего ржавого омнибуса, в такой гараж надо въезжать на чем-то новом и блестящем. Когда-нибудь так и будет, думал я и наливал себе еще.
Глава 9. 2009 г. Дорогая Наташа
Приезжая в Электросталь, я всегда закатываю машину в гараж. Если приезжаю на машине. Хотя в последнее время предпочитаю пешком. Машину беру, только если хочу предстать перед родителями «преуспевающим сыном». Или если едем всей семьей.
Бывает, ленюсь, решаю оставить свой широкий крейсер во дворе, на всю ночь, но тогда отец и мать, ближе к десяти вечера, начинают ходить вокруг меня кругами, постепенно их сужая, и говорить – между собой или в пустоту – о том, что технику надо беречь, тем более дорогостоящую; в конце концов я сдаюсь и еду в гараж.
Гаражи в Электростали – настоящие дворцы. Более того – это субкультура. Во времена позднего Леонида Ильича людям в моей стране дали дышать, разрешили иметь загородные домики, цветные телевизоры, а главное – наладили производство общедоступных дешевых автомобилей. Железного коня полагалось держать в стойле, и в семидесятые годы мой городок в табакерке пережил бум гаражного строительства, причем строились не ржавые сараи, а шикарные по тем временам (да и по нынешним тоже) комплексы в два или три уровня, с охраняемым въездом и так далее; народ жил не бедно, у каждого за спиной маячил родной завод, денег не жалели. В период гибели Империи мать подсуетилась и тоже успела организовать для семейства гараж, в одном из последних возводимых дворцов; спустя год или два цены рванули вверх, и людям стало не до гаражей. Но мама с папой успели. Впоследствии мама много лет гордилась своей дальновидностью.
Часть кооперативной доли внесли деньгами, остальное натурой – сын, то есть я, ходил по выходным месить раствор и класть кирпичи; в итоге новую площадь обжил отец.
Чужаки, приезжая на ночь, тоже могли пользоваться. Ставили свои машины в проездах. За деньги, естественно. С разрешения сторожа. Я тоже одно время ставил – строго напротив ворот принадлежащего папе бокса.
Постепенно времена изменились, машин стало больше, потом еще больше, потом – ближе к концу нулевого десятилетия – каждый уважающий себя отрок двадцати лет норовил купить в кредит новенький японский аппарат, иначе девочки не давали; все это стояло везде, где можно и нельзя, на газонах, тротуарах, детских площадках. Угонщики сделались элитой преступного мира и не унижались до возни с малолитражками, предпочитая статусные внедорожники, и я мог спокойно оставлять свою пузатую и просторную, однако совершенно не статусную колымагу где угодно. Но ставил, как правило, в гараже. Иначе зачем я его строил, в мои семнадцать, зачем шуровал мастерком и лопатой вместо распития пива, игры в футбол и на гитаре? Меня вырастили послушным сыном, да.
Этаж был третий; войдя в ворота, поднимаешься по наклонному въезду, потом еще раз, идешь вдоль ряда одинаковых стальных дверей – и вот, в полумраке твоя тачила в целости.
