– Хо! – воскликнул Поспелов, отодвигая кофе. – Говорил же – лучше про революцию. А ты – бабы, бабы.
Десять дней все шло отлично. Беглец от коммерции подъелся на маминых куриных супчиках, пропитался провинциальным кислородом и даже написал рассказ, двенадцать лет как задуманный, в главной роли – воробей: на протяжении семи страниц он страдает в февральской Москве от холода, голода и кошек, а на восьмой странице находит замечательное окно, куда чья-то добрая рука ежедневно насыпает хлебного крошева; на окне решетка, рука принадлежит заключенному. Писал по два-три часа, в сумерках, потом шел гулять – но постепенно прогулки перестали радовать. Даже в самое людное вечернее время улицы казались полупустыми. Я стал непроизвольно оглядываться. Публики слишком мало, где она? Может, что-то случилось? Война, дефолт, атака террористов, инопланетное вторжение? Слишком бедный звуковой фон угнетал. По ночам мир пребывал в немоте – только прошепчет что-то листва, колеблемая ветром, пролает пес свою жалобу или пролетит машина, обдавая пространство шансоном, как водой из лужи.
Так мои нервы требовали возвращения назад, в большой город, в людское бурление, им не хватало толпы, какофонии, толчков в плечи и спину, касаний, взглядов, обрывков разговоров на многих языках. За десять дней никто не наступил мне на ногу, никто не поинтересовался, как пройти в Гамсоновский переулок, не попросил медных денег, не ударил, при неловком развороте, сумкой, набитой помидорами, или портфелем, набитым векселями давно лопнувших банков, или ридикюлем с торчащими музыкальными проводами, или рюкзачком с учебничками. Никто не проплыл мимо, в опасной бли1 зости, стуча каблуками, как некими копытцами, в облаке парфюма и запаха свежевыбритых подмышек (люблю этот букет). Ни разу не донесся звук сшибающихся на перекрестке машин, купленных по программе льготного антикризисного кредитования, или скороговорка менеджера, втирающего абоненту за оферты, акцепты и сроки валютирования.
Я уезжал вприпрыжку. Очень хотелось туда, где людей так много, что больше не бывает.
Мама опять не удивилась, папа тем более. Наверное, они хотели видеть сорокалетнего сына бодрым и загорелым, на новеньком джипе, а сын даже не стал брать такси до вокзала, подхватил торбочку с плюшками для внука и пошагал себе.
Назад, в муравейник, в людской океан. В Москву, в Москву, куда мне без нее.
На Курском вокзале решил съесть сосиску в тесте или что-либо в этом роде. Не то чтобы я был голоден, но решил, что пора приучать себя к пище простой и некачественной, к субпродуктам и фастфудам. Денег у меня было совсем мало (не с собой, а вообще), и деньги мои находились, прошу прощения за пошлость, в обороте. В лавке. Забрать их оттуда – значило сразу погубить дело; я давно уже решил, что если и буду забирать свой жидкий капитальчик, то понемногу, частями, с единственной целью: чтобы сохранить минимально пристойный уровень жизни семьи. Машина жены по-прежнему будет стоять на охраняемой стоянке, а сын – иметь неограниченный доступ в Интернет.
Денег хватало, чтобы протянуть несколько месяцев, не ущемляя домочадцев, – за это время надо найти себе новое занятие.
Что касается собственного, моего личного уровня жизни, я на нем никогда не торчал. Слишком часто у меня периоды нужды сменялись периодами достатка и наоборот.
На первом этаже вокзала, в гулком зале с высокими – услада мегаломана – потолками, есть несколько опрятных закусочных, приспособленных для быстрого проглатывания пищи в положении стоя. Я приобрел нечто вроде хот-дога и стал, жуя, прикидывать, а не получится ли у меня жить на доходы от книг, но тут же бросил подсчеты – все было давным-давно подсчитано с точностью до рубля: надо делать по книге раз в полтора месяца, выдавая роман каждые сорок–пятьдесят дней, по десять томов в год; я так не умел.
Неподалеку мелькнуло смутно знакомое лицо в обрамлении ржаных кудрей – я узнал протеже Славы Кпсс, нового грузчика Влада, и отвернулся. Не люблю случайных встреч с малознакомыми людьми. Но должник моего тюремного приятеля – в разношенных ботинках, мягких джинсах, с рюкзаком за тощими плечами – продолжал маячить в поле зрения, приблизился к прилавку едальни, купил сендвич – между прочим, самый большой, сам я несколькими минутами ранее пожалел денег на такой сендвич, – подошел к моему столу и только потом заметил меня.
– Привет, – сказал я.
Он поздоровался и улыбнулся, но я понял, что он смущен и даже раздосадован.
Современную молодежь вообще легко просчитывать, особенно девочек, но и мальчики тоже недалеко ушли; эмоции компьютерного поколения просты и однозначны, набор их невелик, юное поколение слишком привыкло обмениваться «смайликами» и телефонными записочками-эсэмэсками; в общем, я сразу понял, что Владу не понравилась неожиданная встреча.
– Куда-то едешь? – спросил я. 1
– Собираюсь. Приценивался к билетам.
Он посмотрел на меня, я – на него. Овладев собой, он несколько секунд удерживал на лице нейтрально-вежливое выражение, а потом сделался немного озадачен: по правилам классового общества я – его наниматель и работодатель, то есть буржуй-эксплуататор, – должен был питаться не в вокзальной буфетке, а в ресторане с крахмальными скатертями.
Ел он хорошо, жадно, но не грубо, и, когда проглотил очередной кусок, тихо произнес:
– Вы не думайте ничего такого. Я никуда не уеду, пока не рассчитаюсь со Славой. И у вас на фирме не задержусь. Еще два-три дня – и уйду.
– А что будет, – осведомился я, – через два-три дня?
– Приедут друзья, я у них возьму – и все верну.
– Знаешь, – сказал я, – мне все равно. Фирма теперь не моя, я там никто. Так что можешь ничего не объяснять.
– Странно. А Саша сказал, что главный – вы.
– Саша Моряк сказал тебе, что я главный?
– Да.
Ах ты, черт, подумал я и пробормотал:
– Ладно. Разберемся.
Какое-то время молча жевали.
– Влад – это что? – спросил я. – Какой полный вариант?
– Ладомир, – ответил он. – Но лучше – Влад.
– Понимаю. Иначе все переспрашивают.
– Не в этом дело, – усмехнулся обладатель редкого имени и шумно подул в пластмассовый стаканчик с кофе. – «Ладомир» – звучит слишком пышно.
Ага, подумал я, паренек неглуп и образован. Нечасто услышишь в разговорной речи это «пышно». Даже неглупый и образованный обычно скажет не «пышно», а «пафосно». Сейчас у них это ругательный эпитет. Пафос не в моде.
Он был весь внутри себя. Услышав вопрос, вынырнет, ответит – и тут же назад. Типичный малый «на своей волне». Обыкновенное молодое лицо. Юношеский жир уже сошел, а мужицкое твердое мясо еще не наросло. Приятная русская внешность: высокий лоб, правильный длинный нос, грубо вырубленный подбородок, глубокие глазницы. Длинная шея в жилах. Смышленый взгляд. На запястье левой руки три розоватых поперечных рубца.
– Что у тебя со Славой? – спросил я.
