– Ходи туда. По лестнице на второй этаж…
Завидев капитана, щуплый Васюта округлил глаза, потом расхохотался.
– Не могу поверить! – выкрикнул он. – Гадом буду, сам гражданин оперуполномоченный! Лично! Каким ветром?
– Попутным, – холодно произнес капитан. – Надо поговорить. Тет-а-тет.
– Это легко, – произнес Васюта и ухарски поддернул штаны. – Зайдем в мой офис!
Кроме штанов – сильно несвежих черных джинсов – он имел на теле полосатую, на манер тельняшки, фуфайку, а поверх нее – телогрейку с романтически поднятым воротом.
Они прошли в комнату. Здесь застоявшийся кислый табачный смрад превалировал над кошачье-собачьим запахом, и капитан немного расслабился.
– Чайку?
– Обойдусь.
– И зря.
– Слушай, Васюта. Мне нужно тридцать единиц. Прямо сейчас.
– Тридцать? Зачем?
– Не дай бог тебе узнать зачем.
– Что даешь за тридцать штук?
– За тридцать – даю сто. За пятнадцать – семьдесят.
– Да ты душишь, начальник! – возопил Васюта. – Таких цен нынче нету, гадом буду. За тридцать я возьму с тебя триста, по-любому. По десять рублей за единицу. За пятнадцать – сто пятьдесят. И то – из уважения к тебе лично.
Капитан улыбнулся.
– Сто пятьдесят рублей – за пятнадцать единиц? Это исключено. Мы с тобой сто лет друг друга знаем. Давай скидку.
– Опомнись, дядя! Какая тебе скидка? В честь чего? Тут государственная лавочка. Все серьезно. Приход, расход. Накладные. Налицо обувалово, гадом буду!
– А за слова – ответишь. Где тут обувалово?
Сторонний наблюдатель дал бы Васюте лет семьдесят.
Седые, редкие волосы и мертвая, серая, сплошь морщинистая кожа, обтягивающая узкий, клиновидный череп, наверняка отослали бы наблюдателя к мыслям о глубокой, ветхой старости, прямо сопряженной с законной пенсией. Но прямая спина, и крепкие острые плечи, и колючий взгляд светлых глаз, и порывистые жесты явно заставили бы этого же наблюдателя зауважать в Васюте прочного взрослого мужчину – возможно, зрелого, сильно поистрепавшегося, но вовсе не старика.
Капитан вспомнил фотографию из разыскного дела. Тот же Васюта, только помоложе. Запечатленный топлес. Поперек грудины – крупно выведенная надпись. Буквы, каждая размером со спичечный коробок:
НЕ ЗАБУДУ МАТЬ РОДНУЮ!
Судя по расплывающимся краям букв и общему бледному виду изречения, его исполняли никак не машинкой, а старым, традиционным лагерным способом, «пешней», то есть вручную, иглой и чернилами.
Увидев впервые сей сильный слоган, капитан затосковал. Рецидивиста Василия Ковалева по прозвищу Васюта (семь судимостей, общий стаж отсиженного – тридцать лет) он арестовывал трижды. И трижды указывал в протоколе, в графе «особые приметы», надпись поперек груди. Упоминание о матери.
Никогда не знавший своей собственной матери, капитан Свинец вспоминал пробитое на коже уголовника изречение с чувством зависти и горечи.
Если бы он стал уголовником, профессиональным вором, тюремным сидельцем, обитателем лагерей, первое, что бы он сделал, – это такую вот татуировку, ползущую с левой грудной мышцы на правую.
– За тридцать, – сказал он, – я тебе даю сто, наличными. Это разве мало? За пятнадцать – сразу вручаю шестьдесят пять.
– Ты говорил – семьдесят.
– Может, и говорил когда-то. А теперь мои мысли в другую сторону едут. За пятнадцать даю шестьдесят пять.
– За пятнадцать – шестьдесят пять? Когда реальная цена, гадом буду, доходит до двадцати рублей за единицу? Ты меня за мальчика держишь?
– Ни в коем разе.
Капитан прошелся по комнате, доброжелательно оглядел какие-то почетные грамоты в засиженных мухами рамах, какие-то должностные инструкции, упрятанные под оргстекло. Воняло; за окном хрипели плененные собаки; Васюта шумно отхлебывал коричневый чай из мутного граненого стакана.
– Отгреби мне тридцать, самых лучших, – велел капитан тяжелым голосом.
– Ладно, – потухнув, произнес Васюта. Морщины его лица сложились в благородную гуманитарную гримасу. – Тебе, кстати, повезло. Сегодня утром привезли сорок животин. Из квартиры какой-то актрисы. Гадом буду – забыл фамилию… Старушка померла в пятикомнатной хате прямо в центре Москвы. На Тверской. А животины остались. Представь, она лежала – и гнила несколько дней. Пока не пошел запах и соседи не вызвали ментов… А менты вызвали нас… А куда девать тридцать восемь кошек? Актриса, кстати, была крутая… Говорят, ее сам Сталин уважал и хотел, это… ну ты понял… а она, говорят, не дала, гадом буду! А теперь вот – кошки, голодные, объели ей нос и щеки… Вот судьба…
– Погода плохая, – сказал капитан, глядя в окно.
– Не плохая, а переменчивая. К утру снег ляжет, настоящий. Зима настанет. Гадом буду. Слышишь, как псы орут? Когда погода меняется, они всегда орут. Чувствуют.
– Может, они смерть свою чувствуют?
– Я в такое не верю, – с сожалением признался рецидивист. – Как ее почувствуешь, смерть? Это трудно. Сегодня ты в шоколаде, пьяный и веселый, а завтра – все, край, на шею тебе веревочку забросят – и в очистку… И нет тебя… Гадом буду – не верю я в предчувствие смерти… Она ведь такая… Приходит всегда нежданчиком… Раз – и все… Ты думал, что еще поживешь, – а тебе веревочку на загривок закидывают, и стоп. Аллес… Это же просто, начальник… Так сколько тебе?
– Тридцати хватит.
– Ладно.
– Погрузишь в два мешка, по пятнадцать в каждый.
– Как скажешь…
Через четверть часа – капитан принципиально промерз это время на улице, кутаясь в курточку, – Васюта принес ко входу в заведение два брезентовых чувала. Внутри шевелилось, мяукало и шипело. Капитан отдал деньги и открыл заднюю дверь автомобиля.
– Машина у тебя серьезная, – с чувством произнес Васюта. – Гадом буду.
– Есть такое, – равнодушно ответил капитан. – Дорогая тачка. Мощная. Конфискована у лица, совершившего особо опасное преступление. Лицо уже созналось, чистосердечно. А я – взял покататься. Грузи давай.
– А это что? – изумленно протянул Васюта, указывая в глубину багажного отсека. Там покоилась пара обуви.
– Кеды, – нехотя объяснил Свинец.
– Гадом буду, тыщу лет не видел настоящих кед. Резиновые?
– На сто процентов.
– Откуда они у тебя?
– Понадобились, – холодно ответствовал капитан. – Нравятся?
– Да.
– И мне. Я на дело только в кедах хожу. Удобно, тихо. И нога не скользит.
– Так ты, значит, на дело собрался?
– Может, и на дело. Грузи. И не болтай. Если что – ты меня не видел.
