В новом веке Федор сориентировался, окреп и поумнел. Кстати, вернулся из Германии Петруха Кислый и вдруг крупно ссудил лесничего. Вдвоем отстроили они особняк в стиле шале, двух этажей, с конюшней, сауной и огнестрельным тиром, и сдали в аренду московскому коммерческому банку за кошмарные деньги. С доходов господин Кисляк затеял молочный завод, продал его через год концерну «Пармалат» и опять уехал в Германию, далее пришла новость – погиб человек, разбился со скоростью двести километров в час.
В последующие годы братья Свинцы стояли крепко. Старший, Федот, водил собственный трактор, распахивал безумным москвичам их латифундии за твердый гонорар, зимой чистил дороги, а в свободное время, под настроение, заезжал и на личное поле. Если средний, Федор, вдруг выяснял, что столичные плантаторы шалят, что тот или иной забор поставлен незаконно и от государства нагло отрезана лишняя пядь пахотной земли или леса, то трактор Федота приезжал незамедлительно и утюжил все до нулевой отметки, а буде конфликт или скандал – на подмогу являлся младший брат, капитан милиции, участник чеченской кампании, обладатель государственных наград, красной книжечки и пистолета в наплечной лямке.
Вместе с тем три Свинца и в молодости, и в зрелые годы не обнаружили ни настоящего властолюбия, ни тяги к стяжательству. Тут, по всеобщему мнению, причина крылась в фамильной крови, передавшейся от отца по прямой старшему из братовьев. Федот не любил ни денег, ни баб, ни жратвы, ни хоккея с футболом. А любил сесть за рычаги, врубить фрикцион и давануть по прямой, с ревом и грохотом, буравя бугры, руша овраги, вспарывая гусеницами сырую податливую планету, пока не кончится соляр в баке или пока не примчится на уазике председатель колхоза Трифонов по прозвищу Тришка и не остановит авторитетом буйный загул лучшего механизатора.
Председатель дорожил кадрами.
Дом Федота – он же бывший родительский – по традиции был открыт. То есть капитан, прошагав от железной дороги полтора километра перелеском, сунул мизинец в щель калитки, сбросил крючок и свободно прошел на двор, а дверь в избу и вовсе была настежь. При том что замки имелись, и даже два, их не пользовали с момента установки. Вот моя родина, подумал капитан. Все есть, но ничего не работает. Не потому, что плохо сделано, а потому что вроде как без надобности.
Собак Федот не держал – всю свою любовь сосредоточил исключительно на технике.
Свинец вошел, вдохнул запах старого дерева. Поставил в угол рюкзак с подарками. Послушал, как капает вода из крана, как стучат ветхие ходики. Не удержался и по тонко скрипящим половицам прошел в угол, где тридцать лет назад стоял коротконогий топчанчик – на нем он, капитан, спал. Прямо под ходиками. Когда одна гирька опускалась достаточно низко, он, лежа на спине, толкал ее рукой, и она раскачивалась.
Он согнул ноги и присел, чтоб иллюзия была полной, чтоб мир увиделся таким, каким его видел десятилетний Сережа, лежа в своей жесткой мальчуганской постели. Потом позвонил Федору. Старший брат Свинец так и не освоил сотовую телефонию, а вот средний, Федор, как более интеллигентный и вдобавок госслужащий, всегда был на связи.
– Стало быть, прибыл? – спросил Федор.
– Ага.
– Я уж все сделал. Баня готова. Картошку почистил. Жена с детьми в Каширу уехала, к теще. Федотка у себя в хозяйстве. Забирай его – и ко мне. Прямо щас. Я с утра жду.
От отцовского дома вглубь села московский капитан двинулся, облаченный в резиновые сапоги. Грязной тропинкой, вдоль репейников, вдоль заборов, вдоль канав, где из жидкой грязи торчали сухие будылья, он прошагал до сельпо, затем мимо клуба, где облаяла капитана собака киномеханика, мимо школы, мимо погруженного в навоз коровника, через все невзрачное сельцо, запаршивевшее, затянутое сорняками, бурьяном, дурною крапивой, наполненное брехаловом глупых псов и кудахтаньем жилистых кур, пока не оказался на «мех. дворе». Здесь покоились два мертвых трактора, два полумертвых и два условно живых, рычащих сейчас победно и выбрасывающих в прозрачное осеннее небо сизые клубы выхлопа.
С одного из механизмов тяжко спрыгнул человек в лоснящемся ватнике – чрезвычайно крепконогий, каблуки кирзовых сапог попирают грязь земли с хозяйской основательностью, а изогнутая буквой «зю» папироса исторгает плотный дым отечества.
– О! Братан! – закричал Федот, скаля зубы, и выбросил окурок в емкость с остатками ГСМ. – Братан! Твою мать! Твою мать, братан! Откудова, твою мать?
– Здорово, твою мать! – в тон закричал капитан, раскрывая объятья. – Из Москвей!
Обнялись. От брата пахло табаком и молоком.
– Как оно?
– Лучше всех.
– Ни хрена! Лучше всех – у меня! Видал, что сделано? Не трактор, а игрушка! Фары гулагеновые! Дополнительный бак! К весне стекла затонирую, и будет не трактор, а чисто вобла в шоколаде! Федяню видел?
– Звонил. Он баню топит.
– Ага. Ну, щас рванем. Перекури пока, а я закончу.
– Куда рванем?
– Домой, твою мать, куда еще.
– Тут пешком пять минут.
Федот захохотал и закурил новую цигару. Крикнул:
– Тракторист пешком не ходит! Залезай в салон!
Оказавшись в кабине, московский капитан едва не задохнулся от восторга – здесь все напоминало о беспредельной любви к технике. На окнах красовались занавески с кистями и бахромой, к передней панели в удобном месте была приклепана колоссальная пепельница, сиденье покрывала опрятная дерюжка, а самые рычаги, художественно обмотанные разноцветной изолентой, так и просили, чтобы их нажали. И как оглушительный апофеоз и главнейшее доказательство принадлежности дизайна к «настоящему большому стилю» – надежно приклеенный оконной замазкой к лобовому стеклу парадный портрет товарища Сталина.
– Упреждаю, – строго объявил Федот, обосновываясь в кресле пилота. – Машина – зверь. Как управлять – знаю я один. Поехали.
Трактор рванул и понес. Комья грязи взлетели до крыш. Фиолетовый дым затянул окрестности. Федот наддал, захохотал, выкрикнул нечленораздельное, нецензурное. Грохот гусениц и рев дизеля заложили капитану уши.
Вылетели на дорогу. Далее прямо по курсу обнаружился автомобиль, маленький, серебристый, весь увешанный смешными защитными трубами. «Лендкраузер»? «Лендровер»? То спешил в свое ухетанное загородное имение какой-то благополучный московский обыватель. Федот еще наддал и выкрикнул:
– Гляди, чего щас будет!
Смачный паровозный рев огласил просторы деревни Мягкое. Двенадцать фар трактора вспыхнули и окатили ковыляющий впереди внедорожник океаном света; москвич мирно включил правый поворот, прижался к обочине и был тут же погребен под летящими с тяжелых гусениц многими килограммами чернозема.
– У нас – так! – заорал Федот. – У вас вон как, а у нас тут только так!
Из кабины деревня предстала глазам капитана в несколько более приличном виде. Иные дома красовались свежими кровлями или даже пластиковыми оконными переплетами. За иными заборами, пусть и покосившимися, различались сизые спины неплохих автомобилей. Иные избы стояли кривые, вросшие в землю, но на задах маячили недавно отстроенные кирпичные коттеджи. Впрочем, здесь хозяевами были уже не свои, деревенские, а пришлые, купившие у местных землю и теперь обустраивающие свои владения на новый богатый манер. Кой-чего налаживается, подумал капитан. Кой-чего кое-как налаживается. А в магазине все равно – три сорта крупы и семьдесят сортов водки.
