«Мое» и «не мое» – так она делила мир. «Не мое» – не трогаю, не обращаю внимания, не лезу. Зато «мое» всегда должно и обязано быть рядом, и всякий (всякая), кто захочет покуситься, получит отпор. Тут не было мещанства – только рациональность, ясность и простота. Корчить из себя супервумен Марина не собиралась. От мамы ей досталась хорошая фигура, от папы – не слишком хорошие зубы. Лицо никто не назвал бы красивым, но она умела себя подать, выделить главный козырь – огромные глазищи.
Она любила тряпки и косметику, но особенно – туфли, обувь вообще. Но любила без фанатизма. Любила вкусно покушать – даже, наверное, больше, чем наряжаться, но рано поняла, что стройным девушкам живется легче, и вычеркнула из жизни тортики и шоколадки. Любила простые удовольствия – кино, танцы, поболтать-посмеяться. Любила пройтись с одной-двумя подружками по Пешков-стрит, а то по Новому Арбату, да и Старому тоже, элегантно отразиться в зеркальных окнах, откушать лучшего в мире сливочного эскимо, после чего чуть выставить вперед и слегка полусогнуть длинную ногу, утвердить на колене сумочку, достать цилиндрик губной помады, зеркальце и свежеотглаженный мамой благоухающий платочек, промокнуть и подкрасить стершиеся губки – и дальше, дальше вдоль витрин, где предъявлены миру искусно подсвеченные всевозможные одежды, парфюмы и бутылки экзотического бухла с глянцевыми этикетками.
Мама, впрочем, для дамского променаду отпускала ее нечасто, зато не упускала случая ядовито прокомментировать макияжи и прикиды бурно созревающей дочери.
– Мейк-ап начинается с чисто вымытой шеи, – говорила мама, например.
Дочь только губы кусала.
В последний школьный год она уже не мыслила себя без повсеместного мужского интереса. Сродни наркотику стал простой выход в булочную. Взгляды скользили, шарили, упирались, цеплялись; одни мимолетные, другие пристально-твердые, третьи откровенные, хамски-масляные; четвертые, самые волнующие, – глубокие, честные, ясные. Донельзя наэлектризованная этими взглядами, от которых бросало то в жар, то в холод, а иногда тянуло внизу живота и кружилась голова, она вечерами бродила по улицам с подругой Надюхой (все прочие отпали, оказались лживые и завистливые, набитые дуры).
Стала ждать принца – кстати, кто бы посоветовал, как выйти к принцу с проклятым шрамом на лице? – но он что-то как-то не появлялся, задерживался, не стучали за углом копыта его белого коня; она подождала-подождала, примерно с полгода, да и перестала. Надоело. Решила выбрать себе хорошего парня из наличных знакомых и приятелей.
Однако все оказалось не так просто.
Где-то, на чьей-то полузабытой ныне хате с высокими сталинскими потолками, с окнами, глядящими в сизую Яузу, под бархатный саунд «Дюран-Дюрана», под бокальчик рома «Гавана Клуб», за сигареткой «Салем», сахарной августовской ночью ускользнула в безвозвратное прошлое ее девственность – честно говоря, не очень и лелеемая ею. А для кого беречь? Принц так и не выехал из-за угла. Вероятно, перехватили конкурентки. Сверстники все вызывали в лучшем случае вялое презрение. Их монотонные монологи о магнитофонах, кроссовках с белыми шнурками и кожаных куртках с заклепками надоедали ей в пять минут – все было явно не то, ради чего стоило жить, тратить себя. Другая разновидность сверстников, в чьей среде разговоры велись главным образом о Кьеркегоре и Акутагаве, а куртки с заклепками высмеивались, Марину тоже разочаровывала, поскольку там сигаретами «Салем» ее никто не угощал. К взрослым мужчинам – а такие уже иногда появлялись возле нее, семнадцатилетней, хотя бы в качестве случайных знакомых – она испытывала недоверие и страх, да и мама настойчиво культивировала в голове дочери необходимую девическую осторожность. Иных взрослых – посолиднее, повальяжнее, с машинами и пиджаками – иногда (очень редко) Марина допускала до себя – поцеловать, погладить, но быстро понимала, что мама права. Взрослые не имели подхода, всегда спешили, примитивно презентовали дешевые шоколадки, норовили схватить за бедра, и пальцы их пахли кислым табачищем.
Кстати, и сверстники с белыми шнурками, и взрослые самцы, будучи вызваны на откровенность, почти слово в слово повторяли, что шрамик на лбу не только не портит ее, но наоборот – придает внешности загадочность, особенную изюминку. Девочка со шрамом – это звучит. И Марина перестала стесняться, закрывать лоб волосами. Пусть все видят ее шрам. Он получен в сражении за свое.
За упоительными перипетиями взросления она не очень заметила кое-каких событий, вдруг потрясших страну до самого нутра. Однажды Садовому кольцу пришлось пропустить внутрь себя новых людей. Они въехали на лимузинах, кабриолетах и джипах. Они открыли рестораны, ночные клубы, бутики, фондовые биржи и торговые дома. Они завезли турецкую кожу и японскую оргтехнику. Это были лучшие люди своего времени. Жаль, что впоследствии они постепенно истребили друг друга.
Необычные мужчины вызвали у женщин повсеместный жгучий интерес. Те из женщин, кто посмелее, отважились проникнуть в их жестокую и заманчивую жизнь. Подруга Надюха тут опередила Марину. Пока та крутила необязательный, еще вполне детский, с поцелуйчиками и прогулочками в обнимочку, красивый роман с элегантным первокурсником МГИМО, подруга обзавелась развязным волосатым дядькой из тех, что предпочитают спускать остатки молодости на тормозах. Дядька обедал в «макдоналдсе», имел пейджер и престижное японское авто с правым рулем. Продавал мышки и коврики для них. Марина только с пятого раза поверила, что продажа ковриков для мышек – это не шутка, а вполне себе бизнес. Дядька, со слов подруги, вел себя куда как круто. Возил свою даму в ресторацию, затем к себе домой, где ставил бутылку «Амаретто», кассету Криса де Бурга и любил, не снимая пейджера. Вскоре Марина перестала узнавать подругу. Та покрасилась в платиновую блондинку, расхаживала в сапогах-ботфортах и с вызывающей уважение небрежностью вставляла в разговор неприличные слова «спосредничать» и «кидняк». Изящный романтик из МГИМО, цитировавший Кобо Абэ на языке оригинала, потускнел в глазах Марины: он делал ставку на своего папу, карьерного дипломата, в то время как бесцеремонно лязгающая вокруг жизнь доказывала, что настоящий мужчина делает ставку только на самого себя.
Пришлось даже переступить через собственную гордость и попросить Надюху, чтоб торговец ковриками подобрал для хорошей девушки приятного культурного друга, неженатого; делец немедля поставил целый отряд, выбирай – не хочу, все громогласны, небриты и при пачках засаленной наличности. Марина научилась томно заказывать «Мартини бьянко» и мерцать сквозь сигаретный дым глазами, слушая рассказы о наездах, предъявах, распальцовках, а также акцизах, аккредитивах и межбанковских расчетах. Любви среди этих мужчин она не нашла бы, даже если бы и очень хотела.
Правда, они говорили, что любят. Звучало очень убедительно. Они вообще могли убедить кого угодно в чем угодно. Но Марина не верила.
Они, может быть, умели любить или даже хотели любить, но не могли. Все их эмоции, все душевные и нервные силы расходовались без остатка в увлекательной, но изнурительной борьбе за деньги.
Они были люди бешеных страстей. Резких, животных жестов, тяжелых взглядов и фраз, вылетающих из ртов, как вылетает пуля из автоматного ствола. Они хотели всего и сразу, они и ее, Марину, хотели, страстно хотели, и иногда говорили ей об этом прямо, – но любить, по-настоящему, по-человечески, не могли.
