Плакать не умел, да. Последний раз плакал в двадцать два года, когда об его собственную спину сломали его собственную гитару. Потом он всем говорил, что сломали об голову, — нет, на самом деле пожалели, по спине ударили. Пригрозили, что задушат струной, надавали пощечин. И даже тогда он не сразу заплакал. И не над обломками любимого инструмента, стоившего целое состояние. Он заплакал потом, через несколько дней. Не «Фендер» свой пожалел — себя пожалел.
Он мучился семь лет, пытаясь выпустить музыку из себя. Он считал, что она очень красивая. Ему было жалко, что никто, кроме него, не слышит этой музыки.
Оказалось, что она никому не нужна. Дешевые рестораны, пролетарские танцплощадки, самодовольные барыги, пьяные гопники — вот куда привел рокера Серегу его путь. Он бы выдержал, конечно. Если б верил в свою музыку. Но однажды он понял, что его музыка объективно слаба. Неоригинальна. Два неплохих мелодических хода, две интересные гармонии — все остальное уже было. У Генделя, у Мусоргского, у Соловьева-Седого, Пола Маккартни, Дэйва Гэхана. Сочинять ночами напролет, подыскивая единственно верные комбинации звуков, пробовать ритмы, темпы, тональности, жонглировать аранжировками, в конце концов родить что-то действительно стоящее и гордо расхаживать среди людей до тех пор, пока ухо случайно не выхватит из внешнего мира, из радиоприемника, из телевизора, из хрипящего динамика под козырьком уличного ларька точно такую же мелодию — что может быть горше?
За семь лет он сочинил две действительно оригинальные вещи. Не хуже, чем у Маккартни. По крайней мере, он так считал. Очень хотел сделать третью, но не смог. Винить некого. К отдельно взятому гитаристу прилетели ровно две мелодии. Как распорядиться столь скромным багажом? Записать альбомчик? Два хита, плюс десяток проходных поделок, вот вам диск, вот вам концертная программа, дальше можно найти прохиндея-продюсера и гастролировать по необъятной стране хоть до глубокой старости. И ждать, когда в голове заиграет что-то новенькое.
Отращивать патлы; колоть партаки; бухать; курить траву; вмазываться и нюхать; беспредельно драть прыщавых провинциальных поклонниц; все, что угодно, лишь бы опять зазвучала музыка, которую не слышит никто, кроме тебя.
Тогда, в девяностом году, над липким стаканом портвейна, он признался себе, что на такое не способен. И заплакал. Понял, что расколотившие его гитару «быки» в черной коже — любители блатных баллад на три аккорда — правы.
Если бы не они, он сам бы ее разбил.
Не доехав километр до поворота на «свою» дорогу, Знаев захотел пить и остановился возле магазина. Он проезжал мимо каждый день на протяжении нескольких лет и все время ждал, когда заваливающаяся набок избуха, выкрашенная в ядовито-салатовый цвет, в народе называемый «веселеньким», окончательно рухнет. Но заведение жило. И недавно даже обзавелось вывеской: «Принимаем платежи!» Какие именно платежи тут принимают, не уточнялось. Видимо, любые. Хоть какие-нибудь.
Вошел в душный, пахнущий старым деревом и прокисшим пивом зальчик. Пожилая продавщица с розовым лицом обмахивалась, как веером, стопкой мятых накладных.
— Бутылку воды, пожалуйста.
— Какой?
— Любой. Без газов. Полтора литра.
— Из холодильника? — Да.
— Холодной нет.
— Давайте какая есть.
— Есть «Бонаква», — подумав, сказала розовая. — И «Акваминерале».
— Все равно.
— «Бонаква» — только литровые.
— Пусть будет литровая.
— Сейчас принесу.
Удалилась. Было слышно, как в подсобке передвигаются ящики.
— Зоя, где у нас вода?
— Какая?
— «Акваминерале». То есть «Бонаква».
— Вон, в углу стоит.
— Там «Бонаква».
— А тебе какая нужна?
— «Акваминерале».
— Я их все время путаю.
— Я тоже.
— Слушай, подруга, когда уже мы тут порядок наведем?
— Никогда, Зоя. Ни-ко-гда. Я тут пятый год убиваюсь. И каждое утро говорю себе: «Пора порядок навести, пора порядок навести…» Потом наступает вечер, я думаю: «А ну его в жопу, этот порядок», — и домой уползаю… А нам вообще сегодня воду привозили?
— Не помню. За пиво — помню, а за воду не помню… Нашла, что ли?
— Ищу. Ага, вот она, сучка! Мужчина, вам ведь нужна «Бонаква»?
— Да, «Бонаква».
— Она не холодная.
— Сойдет. Давайте.
— Подождите. Я нашла «Акваминерале». Сейчас откопаю. Вот она. Вам литровую или полтора литра?
— У вас какая в руках?
— Литровая.
— Давайте.
— Хотите, я поищу полтора литра.
— Не надо! Давайте литровую. Сколько стоит?
— Ценник на витрине.
— Нет, — сказал банкир, — там ценника.
— Да? Странно. Вчера был… А вода стоит тридцать пять рублей.
Знаев вынул купюру. Розовая вздрогнула.
— Ой, а помельче нет?
— Нет.
— У меня не будет сдачи.
— Ну и черт с ней.
Розовая метнула строгий взгляд.
— Как это «черт с ней»? Так нельзя.
Поискала в карманах фартука. Открыла и закрыла дребезжащую кассу.
— Подождите. Сейчас спрошу у сменщицы.
Поставь она бутылку на прилавок — банкир бросил бы деньги, взял, что нужно, и ушел. Но продавщица держала товар в руке. Пока Знаев соображал, как ему изловчиться, перегнуться и выхватить емкость, чувиха, медленно повернувшись, опять удалилась.
— Зоя, разменяй мне крупную!
— Откуда?
— Посмотри, может, мелочью наберешь.
— Девушки, — крикнул банкир, — не надо мелочи! Дайте мою воду, и разбежимся.
— Сейчас, сейчас, — возразили ему на два голоса. — Уже нашли.
Знаев почувствовал тошноту и загрустил.
— Эта рваная, — говорили за стеной.
— Ну и что? Тоже деньги.
— Да ладно, не позорься. Сколько набрала?
— Не мешай, собьюсь.
— Вот, — радостно провозгласила женщина, вернувшись. — Сто, двести триста… Пожалуйста.
— Спасибо, — прохрипел банкир. — А где вода?
— Ой. Сейчас.
Очередной — уже третий — плавный разворот, мощное покачивание необъятных бедер, шарканье шлепанцев, неспешное отступление за пределы видимости.
— Зоя, куда я ее поставила?
— Кого?
— Да воду же, «Бонакву» проклятую! Только что тут была… От этой жары совсем башка не хочет работать…
