– Красавчик ты, – хмыкнул мой тюремный друг.
– В смысле?
– Тачка. Прикид. Поднялся, да?
Мне стало смешно и горько.
– Нечего мерзнуть, – сказал я. – Садись в машину.
– А что у тебя с лицом?
– Спортивная травма.
Слава хрипло кашлянул, отошел в сторонку и сплюнул, обильно и жидко – так аквалангист плюет на стекла своей маски перед погружением в океан. Когда вновь подошел, его глаза слезились. Прежде чем утвердиться на сиденье, тщательно обстучал снег с ботинок. Скрипуче, с натугой заговорил:
– Есть много интересных тем, братуха... Вот, на днях, надыбал пару сладких коммерсантов. Неприкрученных. Лохи – конченые. Ничего не боятся. Собираюсь прикрутить. Чисто нужно найти грамотный подход. Надеюсь, ты мне что-то присоветуешь. Нагружу фуцанов по полной программе – и буду в шоколаде. Ты же знаешь – мне много не надо... Нормальная хата, тачка, пару штук в месяц на жизнь...
Вдруг меня крепко прорубило на общегуманитарные эмоции.
Жалость, как и зависть, на мой, сугубо субъективный, взгляд, относится к числу основных, базовых колебаний человеческой психики – хочешь или не хочешь, а подвержен; испытывая теперь самую банальную, резкую жалость к своему тюремному другу – в общем, доброму человеку, – я поежился и замаскировал замешательство раскуриванием сигареты.
Да, он был добрый, именно добрый – несмотря на одиннадцать лет, отсиженных тремя сроками.
– Кто такой? – осведомился Юра.
– Мой братан. Я с ним сидел.
– Сидел? Это святое дело. Чего хочет?
– Денег.
– Ну и дай ему денег. Рублей двести. Новыми.
– Двести ему мало. Он рассчитывает на большее. Он думает, что я устрою всю его жизнь.
– Скажи ему, чтоб так не думал.
– Он сильно расстроится. А я не хочу расстраивать братана.
– Зато ты будешь с ним честен.
– Попробую...
– Пробуй, – разрешил друг. – Только быстро. У тебя куча дел.
– Как давно ты на воле, Слава?
– Почти три недели.
Это «почти» мгновенно опрокинуло меня в юмор. Не просто «три недели», а «почти три недели», – чувак считает каждый свободный день, так же, как считал там, за решеткой, каждый отсиженный день, – с ума сойти, неужели и сам я когда-то был таким же?..
Рядом с мной сидел реликт похлеще Юры Кладова. Динозавр, мамонт, доисторический монстр. Тот – погиб, а этот – сгнил и отстал от жизни. Но ухитрился выжить и вернуться. По моим подсчетам, на реабилитацию и врастание в послетюремную реальность ему требовался минимум год.
– Послушай меня, брат. Сейчас – ничего не делай. Совсем ничего, вообще. Сиди дома. Плавай в ванне и жри коньяк. Привыкай. Адаптируйся. Появись у меня через месяц. Лучше – через два...
Слава горько улыбнулся.
– Братан, у меня денег нет. Совсем. Нисколько.
– Деньги я тебе дам. Насчет денег не волнуйся. Но – ради Бога, не делай ничего. Времена изменились. На дворе другая эпоха...
Услышав слово «эпоха», Юра выразил лицом крайнюю степень отвращения, но я сделал вид, что не заметил, и продолжал:
– Не ходи по коммерсантам. Не вымогай у них ничего. Иначе очень быстро окажешься там, откуда вылез три недели назад... После тюрьмы я стал очень осторожный. И ты таким же будь. А сейчас мне пора ехать...
– Спешишь, да?
– Не то чтобы спешу, но работа не ждет. Cлава помолчал. Сложил в замок красные с мороза руки и подышал в них.
– Я знаю, что ты подумал, братан, – сказа он. – Шел себе, спешил по своим делам, и вдруг хуяк – и вылезает навстречу какой-то крендель... Гость из прошлого... Считай – мертвец... Чего-то от тебя хочет... Темный, дикий, ни во что не врубается...
– Я так не думал, – соврал я.
– Помолчи! – вдруг грубо сказал Юра. – И послушай.
– Это все правильно, – продолжал Слава, не глядя на меня, трудно выдавливая фразы, – только не стану я, как ты мне присоветовал, дома сидеть и в ванне плавать. У меня, во-первых, дома нет. У мамани пока живу, а там и без меня трое в двух комнатах... А во-вторых, не хочу я дома сидеть. Двигаться хочу. Что-то делать. Насиделся я уже. Шевелиться мне надо, братан. Ходить, бегать, летать, ползать – мне без разницы. Главное – двигаться. Иначе – навсегда отстану...
– Понял теперь? – тихо спросил Юра.
– Нет.
– Ну и дурак. Люди из прошлого – тоже люди. Такие же, как и ты.
– Ты себя имеешь в виду? Или его?
– Обоих.
– Но ты – мертвый. В отличие от него.
– Мертвый, живой – какая разница?
– Все. Хватит. Многовато для меня на сегодня гостей из прошлого.
– Что поделать. Мертвых вообще больше, чем живых.
– Слава, – сказал я, – вот номер моего телефона... Позвони вечером. Завтра – приезжай. Заберешь у меня денег. Много не обещаю, но пока я жив – ты с голоду не умрешь.
– Не по душе мне, братан, сидеть у тебя в нахлебниках.
– Зато мне так проще. Часов в семь вечера буду ждать твоего звонка. А завтра – словимся. Посидим, вместе подумаем, как быть...
Слава шмыгнул носом.
– Учти – я за тебя любого порву. На части порежу. Только скажи. Кто бы ни был – поломаю. Любой рамс раскачаю. Если ты там кому должен, или что-то в таком роде – разведу на пальцах, легко. Я – Слава Кпсс. Меня вся Москва знает.
– Нам пора, – веско напомнил Юра.
– Куда?
– В магазин. Оружейный. Купим нормальный ствол. Лучше – пистолет.
– Ты ж хотел обрез пилить.
– Дурак. Это было сказано метафорически.
– Пошел ты со своими метафорами!
Пока мы препирались, Слава благодарно сжал мое плечо несильными пальцами зэка, в некотором замешательстве поискал ручку на двери, наконец нашел и побрел прочь. Завтра надо будет встретиться, пообещал себе я. Денег дать. А главное – доходчиво объяснить камраду, что времена палеолита русского капитализма уже закончились, толком так и не начавшись. Что легких денег больше никогда не будет, что образ беспечного русского бандита, мордатого широкогрудого хлопчика, кандидата в мастера спорта по вольной борьбе, с кинжалом во внутреннем кармане кожаной куртки, ныне принадлежит истории. Что гранитные подбородки и хищные прищуры ныне не пользуются спросом. Что ныне каждый пятый взрослый мужчина носит те или иные погоны, а организованная преступность постепенно отдрейфовала туда, где ей самое место – на улицу.
Слава, неглупый человек, должен был это понять. Обязан.
– Ах, дурак я! – неожиданно сказал Юра. – Останови его! Этого, как его, Славу твоего! Останови!
