Я не хотел его слушать, совсем. Если бы передо мной стоял реальный человек из плоти и крови, я бы зажал ладонями уши. Но как уберечься от голоса, раздающегося прямо в голове?
– И вот, – мой мертвый друг обвел руками окружающее пространство, – у тебя получилось! Дожил! Будущее – настало! Магазины длиной в километр! Кредитные карточки! Теплые гаражи под землей! А ты – кланяешься в ноги барыгам и процентщикам, и тебе опять не нравится! Снова виновата эпоха, да?
– Я не о таком мечтал.
– Эпоха не виновата. Эпоха всегда одна и та же. Разгадка внутри тебя. Ты, дружище, демагог, трус и приспособленец. Обладатель чрезвычайно гибкого хребта. Более всего жаль твой интеллект. Вместо того, чтобы производить полезные идеи, он занят поддержанием равновесия твоей психики...
– Замолчи.
Он опустил голову. Я поймал себя на том, что не знаю, как к нему относиться теперь. Он устарел, как броненосец. Он не понимал реалий, он лез на рожон, он не думал о последствиях, он манкировал благоразумием и осторожностью. Всякое его слово и движение разили чрезмерностью и избыточностью. Он был лишний для меня и чужой человек, не говоря уже о том, что он был призрак, – но, черт побери, он был во всем, во всем прав... Нельзя молчать. Нельзя проглатывать. Нельзя хавать дерьмо. Как только ты дашь понять миру, что готов хавать дерьмо – мир тут же накормит тебя дерьмом по самые гланды, потому что дерьмо есть главный продукт, производимый человечеством.
– Что будем делать?
Юра посмотрел на меня, как на неизлечимо больного.
– Что за вопрос?
– И все-таки.
– «Что делать?» – грубо переспросил он. – «С чего начать?» «Кто виноват?» Вечные вопросы. Толстовщина – достоевщина. Трехсотлетняя подвешенность русского разума. Что делать? Что делать? Что делать?
– Не разглагольствуй. Говори реально и конкретно.
– Что ты знаешь о реальности и конкретности? Ты, человек из две тысячи шестого года? Жертва похмельного тремора, исчадие дикого русского капитализма? Неужели ты не понимаешь, что делать? Неужели ты до сих пор не отыскал ответа на такой простой вопрос? В свои тридцать шесть, имея за спиной полтора десятка лет опыта, ты, значит, не понимаешь, что тебе сейчас делать?
Я вздохнул.
– Не понимаю. Так что же делать? Разреши вековую загадку. Что делать?
– Обрез пилить! – Друг захохотал и ударил меня по плечу. – Любил обрез пилить?
– Нет, – честно сказал я.
– А придется.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
1
Утро – новое, но действия мои те же самые. «Сегодня тот же день, что был вчера».
Тот же электрический вопль будильника, возвращение из забытья в явь, осуществляемое грубым рывком. И, как реакция на слишком резкий прыжок с той стороны на эту, – мгновенный, сильнейший панический накат и бешеный стук сердца. Я ведь алкоголик. Страдаю учащенным сердцебиением. А? Что? Где? Зачем? Что-то случилось? Ничего не случилось. Все нормально. Всего лишь еще один новый день наступил.
Из темноты проявляются те же стены и потолок.
Те же несколько минут неподвижности. Нежелание расставаться с одеялом. Поэтапное выползание. Погружение ступней в ледяные шлепанцы. Медленный проход в ванную. Та же вода из-под крана. Те же пропахшие табаком собственные пальцы, разминающие колючую кожу шеи и щек. Та же минута животной жалости и любви над сладко спящим сыном. Будить не поднимается рука. Ребенок слабым высоким голосом умоляет позволить ему еще минуту дремы.
То же извлечение ведерка со льдом из холодильника. Из зеркала зырит побитая рожа. Губа опухла, глаз заплыл. Но, слава Богу, не катастрофически.
Появление шальной мысли: похитить у жены немного тонального крема и замазать отметины. Мгновенный отказ: с тональным кремом на лице меня могут принять за метросексуала, а в кругах, где я вращаюсь, таких не любят.
Через полчаса, когда помогал потомку утвердить на плечах весомый рюкзак с учебниками, услышал вопрос:
– Пап, а мы богатые?
– Почему ты спрашиваешь?
– Чтобы знать. Вот у нас в классе есть мальчик, Коля Степанов. Он бедный. Он вчера на физкультуре штаны на коленке порвал и плакал. Говорил, что мама будет его сильно ругать за это. А папы у него нет. И я ему тогда хотел свои штаны подарить, но он отказался. Сказал – не надо.
– Ты правильно сделал. И он тоже.
– Значит, мы богатые?
– Нет. Мы не богатые и не бедные. Мы средние.
– Понятно.
Я закрыл за сыном дверь, но через полминуты с обратной стороны раздался стук. Мальчишка вернулся. Его нижняя губа дрожала.
– У нас велосипед украли, – тихо сказал он.
Я перешагнул порог. Действительно. Велосипед, поставленный на зимнее хранение, исчез. Кто-то из соседей не закрыл на замок вторую дверь, отделяющую лифт от общего коридора, и облегчил ворам работу.
Ребенок, опустив плечи, заплакал. Я присел перед ним на корточки и большим пальцем вытер с маленькой упругой щеки слезу.
– Не горюй. Подумаешь, велосипед украли. С кем не бывает. Мы пойдем и купим тебе новый.
– Нет, – твердо ответил сын. – Если мы не богатые, мы не можем так сразу взять и купить другой велик.
– Я же сказал, мы хоть и не богатые, но и не бедные. Мы сегодня же пойдем и купим. Обещаю.
– Нет, папа. Подумай сам. Сейчас зима. Зачем мне велик – зимой? Давай лучше сходим вечером в кино. Мы так давно не ходили вместе в кино...
– Договорились.
– Только как я с тобой пойду? У тебя же синяк под глазом. Все будут на тебя пальцем показывать. Мне будет стыдно.
– Синяк к вечеру пройдет. Иди. Опоздаешь. Едва створки лифта сомкнулись, Юра сказал:
– Слушай, а твой сын – хороший человек.
По случаю раннего утра друг, как и я, был одет в халат. Тот самый – в широкую красно-белую полосу. Покрытый пятнами высохшей бурой крови.
– Спасибо, – грустно ответил я.
– Расстроился?
– Да.
– Из-за велосипеда?
– Может, и из-за велосипеда.
– С каких пор ты переживаешь из-за того, что у тебя что-то украли? Ты украл, у тебя украли – это жизнь, брат.
Философствующий покойник с накинутым на голову капюшоном и свисающими с плеча концами удавки был неприятен, и мне не удалось удержать рвущуюся наружу досаду.
– Жизнь? Ты, наверное, не все понял про мою жизнь. Деньги на этот велосипед я не украл. А заработал. Не украл, а заработал! Чувствуешь разницу?! Не украл, а заработал!!!
– «Заработал», – передразнил Юра. – Вагоны разгружал, что ли? В шахте киркой махал?
