Чудом спасшийся Хабибуллин стал надзирать за порядком на вверенной ему территории с небывалым рвением. И сейчас, стоя в тесноватом лифте перед застегнутым на все пуговицы седым татарином и вдыхая исходящий от него слабый запах жирного жареного, я не сомневался в том, что долг нужно погасить именно завтра, ни днем позже, – иначе с позором изгонят, притом отобрав все ценное имущество.
На выходе меня словно ударило током. В круглом прозрачном тамбуре с вращающейся, прозрачной же дверью, в многократно отраженных небьющимися стеклами бликах, в беспорядочной игре прихотливо преломленных, негреющих солнечных лучей увиделась фигура, и лицо, то самое, треугольное, до боли знакомое, тот же беспорядок коротких светлых волос, и ярко-белый костюм с синими лампасами... Выронив мешок, заглотив порцию ледяного уличного воздуха, я рванулся, но тут же сообразил: не может быть, обознался. Откуда взяться мертвому среди временно живых? Бред, схожу с ума. Перенервничал. Жестокие шутки подсознания.
Напьюсь сегодня.
И не просто сегодня, а немедленно.
2
Уж сколько тысяч лет люди пьют – а все никак не могут договориться, что же такое пьянство. Болезнь? Бич? Порок? Хобби? Искусство? Наука? Осанна? Путь? Тупик? Забава? Терапия? Трагедия? Неудача? Маневр? Отдых? Приключение? Привычка? Фишка? Страсть?
Нет ясности.
Чем глубже ныряешь туда, в стаканчик, тем больше вариантов ответа.
Ты обращаешься к классикам, к теоретикам жанра – от Омара Хайяма до Чарльза Буковского.
Теоретики снисходительно дают понять: продолжай, брат; не останавливайся, и сам достигнешь истины.
Потом, наработав стаж, употребив свою тонну, ты осознаешь, почему люди пьют.
Они пьют, потому что им больно. Потому что им страшно. Потому что их мечты не желают сбываться.
В кабаке, сквозь колеблющиеся слои сигаретного дыма, можно наблюдать раскрасневшиеся физиономии приобщившихся. Неверными пальцами они тянут крупные купюры из засаленных лопатников и громогласно призывают официанток «повторить». После смешных каких-нибудь двухсот граммов чуваки уже хороши, раскованны, благодушны, в их глазах балуется сливочное мерцание, оно все ярче – и вот становится видно, как спины и загривки образовывают прямую линию, плечи разворачиваются, щеки обретают багрянец, из мокрых ртов выпрыгивают непристойности, лбы запотевают, как автомобильные стекла в ненастный день, и подрагивающие поплавки зрачков начинают бегать в попытке зафиксировать наиболее возбуждающие моменты окружающей действительности.
Далее, как правило, начинается поиск приключений на свою жопу.
Сам я приключений не ищу – пока мне хватит – а тихо себе сижу в уголке, в одиночестве, и надираюсь. Так получилось, что в свои тридцать шесть я могу уединиться только в ресторане. Тут меня никто не трогает и не достает.
Рожа моя чрезвычайно мрачная, осанка – спортивная, одежда – дорогая. Никогда, ни один, даже самый пьяный и дерзкий винопийца, не бросил в мою сторону ненужного взгляда. Не говоря уже о попытках заговорить.
Я сижу, жру, тупо сканирую. В какой-то момент начинаю думать, но потом прекращаю. В какой-то момент выхожу в сортир. Возвращаюсь преувеличенно-бодрой походкой, неторопливой, слегка вперевалку, но одновременно и пружинистой, упруго-тигриной. Медленной рысью спортсмена и злодея. Аллюром киллера.
Две или три выпивающие и закусывающие компашки, заметив мое дефиле, погружают лица в свои харчи и стаканы. Мне забавно. Ребята, это только понты, поза. На самом деле я есть классический интеллигент из династии сельских учителей, человеколюбивый и добрый малый, правдолюбец и среброненавистник. Простите меня – просто сегодня я, как и вы, злоупотребил. И теперь позволяю себе маленький маскарад. Каменную морду победителя жизни и еще более каменную осанку душегуба.
Жаль, нет бумаги. Записать бы это все, в нескольких абзацах. Интимно освещенную, продымленную кабацкую вселенную. Парочку за соседним столом – хорошо одеты, но прибыли не на машине, пешком, потому что оба пьют вино; стало быть, живут неподалеку; явно не семья, уж больно интересно им друг с другом, он то и дело наклоняется к ней, что-то рассказывая, она помаргивает жирно накрашенными ресницами и внимательно слушает. Нет, не семья – любовники. Скорее даже – потенциальные любовники. Вино пьют дорогое. Возможно, впоследствии она выйдет за него замуж и не будет разрешать тратить по пятьдесят долларов за бутылку красного. Он перейдет на пиво, а она совсем перестанет употреблять, она и сейчас едва отхлебывает, а когда он пытается ей долить – закрывает пальцами бокал... У женщин свои отношения с алкоголем.
Мне нравился этот окраинный кабачок. И кухня, и обслуживание. Достаточно сказать, что шустрые официантки мигом меняют пепельницу, едва я убиваю очередную сигарету. Первое время я даже прогонял девчонок – незачем бегать туда-сюда из-за ерунды – но они упорно шуршали.
Собирающаяся под вечер публика – мужчины двадцати пяти тире пятидесяти и их всевозможных возрастов подруги – вся состоит из таких же, как и я, пассажиров среднего класса. Или, в точных понятиях въедливых американцев, низшего среднего класса. Тех, кто худо-бедно научился сводить концы с концами и ежегодно меняет старый телевизор на новый. Разнокалиберные синие и белые воротнички, все с усталыми, слегка отягощенными жиром физиономиями, эдакие пельмешки, как правило – в дорогих брюках и скверной обуви, с бесконечно забавными кожаными мини-портфельчиками, чье название без запинки произнесет почти любой китаец или турок: barsetka. Я всегда симпатизировал обладателям barsetka – так или иначе, все трудовой народ, эксплуатируемые, даже в девять вечера обсуждающие в основном свою работу (я, естественно, подслушиваю всегда, когда удается), – они были не чета клиентам клубов и ресторанов Тверской улицы или Нового Арбата. Тут, в часе езды от центра города, никто не хамил персоналу, не щелкал холеными ногтями по платиновым кредиткам, не бегал в клозет нюхать кокаин. Напрочь отсутствовали высокомерные топ-менеджеры, охотящиеся на них бляди, бандюки в дешевом золоте, клоуны, пидоры, звезды шоу-бизнеса, обкуренные мажоры с ключами от подаренных папами кабриолетов и прочие беспонтовые персонажи. Сюда приходили не убить скуку, а перевести дух.
С другой стороны, в воздухе чувствуется и некая аура победы. Здесь каждый вечер слегка, самую чуточку, но празднуют отрыв от нижнего класса. Избавление от стыда бедности. Наверное, и я тоже прихожу сюда за этим.
Впрочем, не сегодня. Сегодня я глушу бухаловкой презрение к самому себе.
Снова вышел в туалет. Умылся. Большим и указательным пальцами убрал воду из глазниц. Вдруг вздрогнул. За моей спиной, хорошо различимый в высококачественном зеркале, стоял Юра Кладов собственной персоной. Привалился к стене, жует резинку, руки в карманах, широко улыбается и поедает меня глазами.
Несколько секунд мы рассматривали друг друга. Старый товарищ совсем не изменился. Спортивный костюмчик с пижонскими лампасами, пятнадцать лет назад вызывавший у меня восторг, теперь показался убогим. Наверное, он и тогда был такой, подумал я; а ведь мы копили на это синтетическое поддельное дерьмо месяцами...
