Но ничего не увидел; отцы и матери не думали о будущем. Они наслаждались друг другом. Радовались. Жили сегодняшней минутой. И призраки их не рожденных еще потомков не стояли над ними, с кувалдами наперевес, и не смотрели суровыми глазами на беспечную веселуху.
Эти цветные фигурки из далекого прошлого не строили новую жизнь, не вынашивали планов уничтожения грибницы, не проектировали, поджав губы, грядущее. Они просто любили друг друга и мир, в котором жили. И если бы Денис прошел сквозь экран и оказался рядом с ними – он не произнес бы ни слова упрека.
Они ничего для него не сделали. Они выпивали и закусывали, сидя в мягких креслах, им было тепло и удобно, – а ему, их сыну, осталась вареная морковка, хлеб, чай и валенки, пустая и застывшая земля, холод, пыль и нужда, выбитые стекла, колченогие табуреты, деревянные снеговые лопаты. Но упрекнуть – значило отменить их судьбу. А значит, и свою собственную.
Когда сыновья живут хуже отцов – это не беда. Беда, когда сыновья обвиняют отцов в том, что живут хуже.
Не суди род свой, себя осудишь.
Мама смеялась. Она пролила вино на платье, а папа рвался к ней, с салфеткой в кулаке, решительный и юный.
Денис заплакал – он чувствовал себя старше своего отца, и понимал, что обязан все ему простить. Отец жил, как мог, сын живет, как может, и, если сын не ответит за отца, он тогда не сын своему отцу.
Все было правильно. И трава, и башни в сто этажей, и «никто никому ничего не должен», и учебники абсолютного процветания, и резиноасфальт, и китайцы в Сибири. Промотали, распродали, пропили, проели, просрали, пустили с молотка собственное величие – бог с вами. Значит, так было надо. Кто я таков, чтобы вас упрекать? Я всего лишь сын ваш; рожден, где родился; имею, что есть.
Бог с вами.
На рассвете к Денису пришла женщина без возраста, принесла одежду и ботинки. Все оказалось впору. Его повели по пустым коридорам, в бесшумном лифте спустили в гараж и посадили в красную машину, огромную: в салоне уместились бы четыре электромобиля Гарри Годунова. Сопровождающих не было. Возможно, шофера тоже не было, ибо лимузин помчал с нечеловеческой скоростью, и при этом весьма плавно. Замелькал за стеклами стерильнейший, уютнейший город цвета человеческой плоти. Бесшумная техника мыла и без того чистые улицы и витринные стекла. Юноши в белых куртках деловито выносили на тротуары столики уличных кафе.
«Старый дядя Гарри был прав, – подумал Денис. – Я пробыл тут один-единственный день и уезжаю с облегчением. И вряд ли вернусь».
На аэродроме гулял ветер. Несколько широкоплечих, коротко стриженных мужчин стояли под крылом космоплана, окружив груду массивных чемоданов. Пилот грел турбины. Над колеблющимися кронами столетних кедров возвышался Купол: молочно-белый, циклопический, смотреть на него было неловко: он попирал главный, тысячелетний закон, согласно которому самые великие сооружения на планете создает все-таки природа, а никак не человек.
Трап подали сразу, как только приехал Пружинов.
– Нравится? – прокричал он, толкая Дениса в бок и показывая на космоплан.
Денис кивнул.
– Заблюешь мне кресла – будешь должен!
Он захохотал и первым полез по лестнице, споро перехватывая поручни. Его легкое пальто развевалось.
В салоне оказалось тесно, Денис несколько раз ударился головой и локтями. Коротко стриженные рассаживались в соседнем отсеке, сквозь перегородку доносились их грубые голоса и смех.
– Устраивайся, – велел Пружинов. – Слышал про суборбитальные полеты?
– Конечно.
– При разгоне будет худо, зато потом, наверху – реальный кайф. Гарантирую сорок минут невесомости. Если страшно – надень скафандр.
– А вы?
– А я свое отбоялся.
– Тогда и я не буду.
– Ну и правильно, – оценил богатейший и влиятельнейший. – У меня пилот – полковник Военно-космических сил. Боевые ордена, три раза катапультировался… Тоже ничего не боится. Кстати, давай-ка примем дозу.
– Лучше наверху, – предложил Денис.
– Наверху не получится, – с сожалением ответил Пружинов. – Глотнешь, а оно встанет где-нибудь здесь, – он ткнул себя в грудь – и будет висеть. Никакого толка нет. Бухать надо на земле…
Он достал из кармана фляжку, хлебнул. Протянул Денису. Смотрел, как тот пьет.
– Твой отец не любил это дело. А ты, я вижу, мастер.
– У моего отца была другая жизнь, – сказал Денис.
– Это да, – пробормотал Пружинов и грубым рывком ослабил узел галстука.
– Поехали.
Денис пристегнулся.
Разгон, взлет и последующие десять минут были кошмарны. Примерно на второй минуте Денис перестал видеть и слышать, на восьмой – дышать. Потом стало легче. За иллюминаторами быстро темнело.
– Сейчас тряханет, – не своим голосом прохрипел Пружинов. – Держись крепче. Отделимся от носителя, он вернется домой – а мы наверх…
– Знаю, – выдавил Денис. – Я хотел учиться на летчика. Поступал в авиационный институт. С детства мечтал летать в космос…
– Еще полетаешь, – серьезно заверил богатейший и влиятельнейший, медленно повернул прижатую к креслу голову и подмигнул. – Заберешь семечко – и пойдешь ко мне работать. Нечего тебе в Европе делать. А мне люди нужны…
Потом был рывок, грохот, несколько мгновений бешеной вибрации, и вдруг установилась тишина.
– Вот этот момент, – слабым голосом объявил Пружинов, – особенно люблю.
Улыбнулся Денису.
– Ты не на меня смотри, – посоветовал он. – Ты в окошко смотри. Там твоя родина. Вся.
Денис посмотрел. Родина была огромна и темна. Фиолетово-розовая полоса отделяла ее от бархатно-черного небесного наждака; казалось, проведи пальцем – и обдерешь кожу о густо наклеенные звезды.
– Там Европа, там Азия. – Пружинов тыкал пальцем, как в ресторанное меню. – Там север, там юг. Нравится?
– Да, – сказал Денис. – Красиво.
– Большая, сука, – удовлетворенно произнес Пружинов. – Очень большая. Даже не верится, что она такая большая.
– Кто? – спросил Денис.
– Страна. Жаль, ничего не видать. Мы уже догнали ночь. Вылетели в семь утра, прилетим в пять по московскому времени… Знаешь, почему я люблю космос? Тут людей нет. Тут им жить не по карману. Тут каждый – сам себе бог. Смотришь сверху – все видишь, а их не видишь.
– Кого? – спросил Денис.
– Людей.
Губы богатейшего и влиятельнейшего разъехались.
– Твой отец любил людей – и они его убили. А я не люблю – и вот: живой. Понимаешь?
– Да.
Пружинов помолчал и сообщил:
– Я уважаю это место. В смысле космос. Тут хорошо. Я каждый год три недели тут отдыхаю. Прилетаю и бездельничаю. Не на Луну, там тухло. Сплошные тусовки, дискотеки, золотая молодежь, блядки в условиях пониженной гравитации… Я на орбиту летаю. Прилечу – и сижу в каюте. Плаваю, смотрю и думаю. Про них.
