Сумму Смолин конечно же знал заранее — но все равно, грустно
покривившись, сказал:
— Ого…
— Профессионализм и качество денег стоят, —
сообщил молодой человек банальную истину.
— Да я понимаю, — сказал Смолин. — Просто с
деньгами следует расставаться, тоскуя и стеная, так оно легче как-то… Вот,
пожалуйста.
— Звоните, если что…
И оба молодых человека улетучились вместе со своей хитрой
аппаратурой, оставив Смолина в одиночестве. Он сел за стол в кабинете Шевалье,
взял черную штучку, повертел меж пальцев. Черный пластмассовый брусочек длиной
с зажигалку и толщиной с две, из одного торца торчит проводочек в черной
изоляции, не длиннее сантиметра. Каменный век, конечно. По сравнению с
новомодными крохотульками, к коим, конечно же, привыкли эти ребятки. И тем не
менее штука эффективная: в радиусе до ста метров можно слушать все, о чем в
комнате говорят, с помощью прозаического транзистора. Нужно только знать, на
какую частоту настроиться. Сел в машине, включил — и мотай на ус…
Вот именно, девяностый год. Тогда Врубель еще не расплевался
с родным Союзом художников и не покинул его ради антикварного бизнеса.
Наоборот, по уши погряз в тамошних интригах. И, дабы быть в курсе замыслов
коллег по ремеслу (какие-то у них там собрания, заседания шли, власть и посты
перераспределяли), украдкой положил на высокий шкаф именно этого типа микрофон.
И узнал немало для себя полезного — о чем сам тогда же Смолину рассказывал и
техническое чудо демонстрировал… ну, быть может, и не этот самый экземплярчик,
однако вышедший, несомненно, из мастерской того же умельца. Покойный Сема
Калитин с бывшего радиозавода их в свое время клепал, как пирожки. Золотые руки
были у человека, и мозги вроде бы имелись, но вот поди ж ты, романов начитался
и стал играть в промышленного шпиона на полную катушку, хоть и предупреждали его
умные люди. Неизвестно — и слава богу — во что он такое влез, но обнаружился он
в девяносто втором, километрах в двадцати ниже по течению Шантары в полном
соответствии со старыми виршами: «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца…» А
ведь говорили олуху: у нас не Чикаго, у нас гораздо хуже, клепай и продавай, а
сам не лезь…
Да, Врубель и девяностые. Можно, конечно, сослаться на
совпадение, — не один мешок этих прибамбасов налудил Сема, — но не
многовато ли совпадений? Когда совпадений слишком много, это и не совпадения
вовсе…
Значит, Шевалье слушали. А поскольку жучок обнаружился лишь
в одной из трех комнат немаленькой «сталинки», можно, пожалуй что, выдвинуть и
такую гипотезу: некто отправил к Шевалье переговорщика, а сам сидел в машине,
очень может быть тут же, у подъезда, слушал в оба уха, потому что сам,
допустим, не хотел светиться во всем этом деле… Ну, в конце концов все эти
версии и не нужны уже…
Он взял со стола бумагу и неизвестно зачем еще раз
внимательно перечел недлинную записку от Шевалье, датированную началом прошлого
месяца.
«Базиль! Обдумавши все старательно, прихожу к выводу, что
лучшей персоны на роль душеприказчика не подберешь. Ты чертовски подходишь.
Инструкции простые: не заморачиваясь романтикой и прочими благоглупостями,
продай все, по хорошей цене, а пистоли и луидоры — на счет «Рапиры». Если
захочешь что-то на память, ради бога. «Avansez, nes tombez ha».
Среди достоинств Смолина знания французского никогда не
числилось, но эту фразочку он от Шевалье слышал раз несколько. Будь здоров и не
падай. Не самое глупое изречение, господа…
Ну, прикинем. Записка эта написана всего днем позже, чем
было по всей форме составлено завещание, согласно коему единственным
наследником Шевалье становился гражданин Смолин В. Я. Интересно, на него уже
тогда начали давить, и он понял, что дело серьезное? Или просто, как
предусмотрительный человек без близких родственников, задумался о будущем? А
впрочем, какая теперь разница…
Откинувшись на спинку кресла, упекая дым в потолок, Смолин
разглядывал большую застекленную фотографию, висевшую аккурат напротив. Цветная
фотография (должно быть, качественная американская пленка), но сразу ясно, что
сделана она десятилетия назад, — даже если не обращать внимания на лица.
Ну а ежели обратить…
Трое на фоне редколесья, все в светло-зеленой форме без
знаков различия, с громадными пистолетами на поясах. Слева — молодой белозубый
негр, самый высокий из троицы, самый из них веселый, уперевший руки в боки. В
центре, конечно же, Шевалье, каким он был лет сорок с лишним назад. А справа…
Тот самый легендарный деятель, чьи берет и борода известны
сейчас всему миру — увы, исключительно благодаря усилиям циничных козлов,
превративших эту физиономию в раскрученный коммерческий брэнд… Че Гевара,
конечно.
И надпись, занявшая весь нижний правый угол фотографии.
«Компаньеро Контратьеф» — это еще можно понять, а вот остальное Смолин понять
не мог по причине совершеннейшего незнакомства с наречием Дон Кихота. И
размашистая подпись Че. Шестьдесят третий.
Смолин вдруг обрушился в прошлое, в свое безмятежное
пионерское детство, когда жизнь была прекрасна и удивительна, когда трещали
барабаны и заливались горны, а из репродуктора рвалось:
Куба, любовь моя! Остров зари багровой… Слышишь
чеканный шаг? Это идут барбудос…
«Шестьдесят третий год, — подумал Смолин, охваченный
некой угрюмой, тяжелой тоской. — Мы были сопляки, мы во все это верили… а
Пашка, дурак, вздумал вдруг, кривляясь, проблеять неведомо кем пущенную пародию
на эту песню:
Слышишь собачий лай? Это идут барбоски. Ты поскорее в кусты
удирай… Слышишь собачий лай?
«Мы его побили, — вспомнил Смолин. — Мы его побили
дружно и качественно, хотели сорвать пионерский галстук, но Пашка убежал, хныча
и разбрызгивая красные сопли, и никому потом никогда не пожаловался, хотя
ябеда-корябеда была та еще… Мы были искренни в той ярости… и, пожалуй что, не
следует над ней смеяться, потому что, как ни прикидывай, эти кубинские
бородатые парни были совсем не то, что нынешние долбаные террористы. И детства
своего пионерского пронзительно жаль в первую очередь оттого, что мы тогда были
счастливы непонятным и невозможным сегодня счастьем, мы жили в лучшей на свете
стране в самое лучшее время… ну, главное, мы в это верили, и точка…
Нет уж, — подумал он уверенно, — фотография в
продажу не пойдет. Перебьются».
Он был не сентиментален, ничуть. Он просто-напросто
собирался себе оставить, коли уж имел на то право, фотографию с Че и еще одну
штуку — эту по соображениям вовсе уж не ностальгическим.
Выйдя в гостиную, он подошел к стене, и не обращая внимания
на прочий холодняк, украшавший ее в превеликом множестве, уверенно снял с
крючка шпагу в черных ножнах, обнажил, крест-накрест махнул клинком, размашисто
и умело — и дважды шумно прогудел рассекаемый воздух.
На вид — сущая безделушка, игрушка этакая весом всего-то в
четыреста граммов. А на деле — смертельное в умелой руке оружие, способное в
секунду отправить человека к праотцам или куда ему там ближе.
