— Соберись, тварь, — брезгливо поморщился
Смолин. — И слушай сюда. Я тебе буду задавать вопросы, а ты будешь
отвечать, сука, как на исповеди. Усек?
— Я… Они…
— Помолчи пока, — сказал Смолин. — Рассмотрим
пока варианты на будущее, в том числе и ближайшее. Самый простой — дать тебе
сейчас под дых легонечко, чтобы барахтаться не смог, окунуть головой в ручей и
подержать, пока не захлебнешься. Бросить тут же с вывернутыми карманами и
уехать. Ну кто нас искать будет? Если что, доказательств никаких, у нас сейчас
с полдюжины свидетелей, что все мы трое водочку жрем на даче в компании
легкомысленных девочек… Дешево и сердито. Буль-буль. Был человек, и нет
человека.
Маевский издал неописуемый звук, инстинктивно попробовал
вырваться, но Шварц держал крепко.
— Это — смертоубийственный вариант, — сказал
Смолин. — На случай, если мы все же решим не пачкаться мокрухой, есть
второй вариант, без трупов, зато, пожалуй, гораздо более жуткий… Один
звонок… — Он двумя пальцами достал телефон из нагрудного кармана джинсовой
куртки, повертел его и спрятал обратно. — Один звонок — и уже через пару
минут в районное УВД прибежит девочка, вся в слезах, в одежонке порванной,
кинет заяву, что буквально вот только что некий гражданин Маевский ее изнасиловать
пытался прямо у себя на дому. Ты ж один живешь, козел, квартирку сроду на
сигнализацию не ставил. Пока мы сюда ехали, хатку твою аккуратно отмычкой
вскрыли и под кровать девочкину заколку кинули, пару пуговиц от блузочки, еще
всякие мелочи… Алиби у тебя конечно же не имеется. Мы, все трое, ежели что,
будем категорически отрицать, что ты в это время с нами общался под ясной
луной. И закроют тебя в камеру, когда еще полночь не пробьет. Летягин тебя,
может, и вытащит — но когда это еще будет. День другой на нарах прокантуешься.
Глыба охотно подхватил:
— А в камере таких, как ты, на дух не переносят. Рачком
установят и очко раздолбают в самоварную трубу. Вынесут тебя оттуда с драной
задницей… Ты меня слушай, я на нарах чалился, еще когда твои папка с мамкой решали,
мастерить тебя или в презике в мусорное ведро выкинуть… Точно тебе говорю, очко
порвут качественно…
— Ты его слушай, — серьезно сказал Смолин. —
Он дело знает. Девочка молоденькая, из приличной семьи, умница, красавица,
спортсменка, разве что не комсомолка, на первом курсе универа… Есть у меня
такая девочка для деликатных поручений, современный ребенок, за хорошие бабки и
не такое устроит…
Шварц загоготал:
— В общем, при любом раскладе жопу тебе зашивать будут
долго… Стукач поганый, сука…
Смолин безмятежно продолжал:
— И наконец, третий вариант, самый, можно сказать,
бескровный, но для тебя, скотина, пожалуй, самый и убийственный. Не буду я тебя
ни мочить, ни подставлять. Всего-навсего завтра же пущу эту информацию в народ.
Благо это не клевета, а доподлинная правда. Расскажу, как я решил тебя
проверить, и чем дело кончилось. Последствия представляешь? Пальцем тебя никто
не тронет, даже в харю не плюнут… но ни один нормальный человек больше с тобой
не будет вести никаких дел, тем более что от тебя и допрежь особой прибыли не
было, так, по мелочам… Сам понимаешь, новость эта моментально разлетится не
только по Шантарску, но и по всей сети. Ну и куда ты после этого? Когда вся
система и все клиенты будут знать, что ты — стукачок? Пыль с диплома сдуешь и
пойдешь в школу детишек таблице умножения учить? А куда ж еще? Но ты ж,
козлина, на бюджетную копеечку жить не сможешь, ты на нее и не жил
никогда… — он произнес небрежно. — Отпусти его, Шварц, куда он,
паскуда, денется… В сопки рванет — я девочке тут же звякну… И дома его уже
ждать будут товарищи в сером…
Шварц отпустил пленника, отступил на шажок, отряхивая руки.
Глыба, по-прежнему поигрывая выкидухой, предложил:
— Ну, давай, дерни в чащобу. Чтоб я тебя поймал и
обрезание сделал не хуже, чем в синагоге…
С первого взгляда было ясно, что разоблаченный стукачок
бежать, равно как и сопротивляться иным образом, не намерен. Пребывает сейчас в
полуразобранном состоянии, ноги едва держат, колотун бьет…
Ничего похожего на жалость Смолин не чувствовал: ну
разумеется, принудили-запугали-приневолили, как же иначе… но после того, как
этот приневоленный тебя пытался сдать на нары, сочувствовать его нелегкой
судьбине как-то не тянет. Всех гнули, да не все гнулись…
— И последний вариант, — сказал Смолин
жестко. — Все обойдется. Все забудем… на определенных условиях. Ты,
конечно, поначалу ломался, как школьница перед азербайджанцем: не хочу, не
буду, сроду этого не делала…
— Дядя Вася! — вскрикнул Маевский. — Ты бы
знал, как там прессовали…
Переглянувшись с Глыбой, Смолин искренне расхохотался.
— Да ну? — дурашливо воскликнул он. —
Прессовали? Ужас какой! Знаю, милый, знаю не понаслышке… А у этого
дядьки, — он кивнул на Глыбу, — судимостей и допросов и вовсе… Как
блох на барбоске… Только отчего-то не скурвились…
— Да вы б знали…
— Брось, — поморщился Смолин. — Плавали —
знаем… Ну конечно, мальчика из интеллигентной семьи, отроду не привлекавшегося,
даже в армии не служившего, они колонули, как сухое полено… Пресс-хатой со
злобными козлодерами пугали, ага? Живописно повествовали, как тяжко жить на
зоне, где такого, как ты, моментально под нижние нары определят? Да ладно,
избавь от подробностей, я прекрасно могу представить эту картинку…
— Ну а что мне было делать? — огрызнулся Маевский.
— Действительно, — сказал Смолин. — Ну что
тут делать? Только лишь ссучиваться… Знаешь, в чем твоя беда? Ты ремесло себе
выбрал не по зубам. Нормальный антиквар всегда должен быть психологически готов
к тому, что его станут мотать, — и держаться соответственно. Гнут только
тех, кто готов прогнуться, старая житейская истина…
— Д-дядя Вася! — чуть ли не рыдающим голосом
воззвал Маевский. — Я же… они же… вынудили!
— Ясен пень, — сказал Смолин. — Не такая уж
ты паскуда, чтобы добровольно в стукачи записываться… Ну и что? Что это меняет?
Я ведь мог, не приведи господи, из-за тебя и всерьез сесть… Ты меня десять лет
знаешь. Я добрый? Я гуманный? Я подлости прощаю?
— Мочить его, конечно, не стоит, — раздумчиво
произнес Шварц. — А вот в СИЗО определить, чтоб его там опетушили — будет
самое то. И моральное удовлетворение получим, и от стукача избавимся…
— Мужики…
— Мужики пашенку пашут, — хмуро сказал
Смолин. — Ладно, слушай внимательно, козлина. Хочешь, чтобы я тебя
простил? Хочешь, чтобы ничего как бы и не было? Ух ты, как закивал — голова
вот-вот отвалится… Ну вот тебе приговор благородного сообщества. Жить нормально
будешь, если станешь ходить по струночке. Киваем снова… Хватит, смотреть
страшно. А ходить по струночке означает в том числе, что дяде Васе ты будешь
исповедоваться, как не всякий попу согласится… Усек?
— Дядя Вася, да я…
