— Посвети мне, — сказал он студенту, который тут же отцепил один из переносных прожекторов, а затем вытянул руку так, чтобы осветить ту сторону обелиска, где была выбита надпись. Откуда-то сверху пришла вспышка — сильный разряд электричества между разнозаряженными пылевыми облаками.
— Что-нибудь можете прочесть, сэр?
— Пытаюсь, — ответил Силвест. — Это, знаете ли, довольно трудная задача, особенно если вам не удастся удержать лампу, чтобы свет не прыгал по поверхности.
— Извините, сэр. Я стараюсь. Но буря крепчает.
Он был прав. Даже в шахте появились пылевые вихри. Было видно, что они набирают силу, что формируются серые пылевые завесы, колышущиеся в воздухе. В таких условиях долго не поработаешь.
— Прошу меня извинить, — сказал Силвест. — Я очень ценю вашу помощь, — чувствуя, что его слова далеко не соответствуют ситуации, он добавил: — И очень обязан вам за то, что вы остались со мной, а не ушли за Слукой.
— Выбор не так уж труден. Не все из нас готовы отбросить ваши идеи с порога.
Силвест перевел взгляд с обелиска на студента.
— Все мои идеи?
— Мы считаем, что по меньшей мере они все заслуживают проверки. В конце концов… в интересах колонии понять, что случилось в те далекие времена.
— Вы имеете в виду Событие?
Студент кивнул.
— Если амарантяне и в самом деле сами вызвали эту катастрофу, причем она совпала по времени с началом космических полетов… тогда это имело бы более чем академический интерес.
— Окончание фразы мне не по душе. «Академический интерес»… это звучит так, будто все остальное автоматически становится выше его. Но вы правы, нам нужно знать.
Подошла Паскаль.
— А что именно нам нужно знать?
— А что, если они действительно сумели как-то повлиять на солнце, и оно убило их? — Силвест обернулся к Паскаль, как бы желая пронзить ее взглядом неправдоподобно больших серебристых фасеточных искусственных глаз. — Так вот — нам не следует повторять их ошибок.
— Вы полагаете, это был несчастный случай?
— Я очень сомневаюсь, что они сделали это умышленно, Паскаль.
— Это-то я понимаю, — он издевается над ней, а она этого терпеть не могла, что было ему прекрасно известно. — И еще я знаю, что инопланетяне каменного века не обладали способностью как-то влиять на поведение своего солнца. Ни случайно, ни целенаправленно.
— Мы знаем, что они были довольно развиты, — ответил Силвест. — Нам известно, что они пользовались колесом и даже порохом. У них были рудиментарные познания в оптике, они занимались астрономией в связи с интересами развития земледелия. Человечество путь от такого же уровня и до космических полетов проделало за пятьсот лет. Было бы дурацким предрассудком считать, что другие биологические виды не способны на то же самое.
— Но где доказательства? — Паскаль вскочила, с ее теплой шубы побежали потоки мелкой пыли. — О, я прекрасно знаю, что вы скажете: никакие высокотехнологичные артефакты не уцелели — они были слишком хрупкими. Впрочем, если б подобные свидетельства даже уцелели, то что это изменило бы? Даже Конджойнеры
[2]
не умеют зажигать и гасить звезды, а они в техническом отношении развиты куда сильнее прочего человечества, включая нас с вами.
— Я знаю. И это меня тревожит больше всего.
— Ладно, так что же говорит надпись?
Силвест тяжело вздохнул и снова вернулся к обелиску. Он надеялся, что короткое отвлечение от этого артефакта позволит его подсознанию поработать самостоятельно, и тогда смысл надписи внезапно прояснится, станет ослепительно очевидным, как то случилось с ответом на одну из психологических проблем, что не давали ему покоя перед визитом к Странникам. Но момент истины упрямо отказывался возникать. Иероглифы все еще прятали свой смысл. А возможно, во всем виновата напряженность ожидания? Ведь он надеялся на что-то монументальное, на что-то такое, что сразу подтвердит его идеи, хоть они и пугали его самого.
Но надпись, видимо, просто сообщала о каком-то произошедшем здесь событии, которое, быть может, и было важно для истории амарантян, но, учитывая надежды Силвеста, носило весьма ограниченный характер. Конечно, предстоит еще сложный компьютерный анализ, да и сам Силвест видел лишь небольшой фрагмент надписи, но бремя разочарования уже согнуло его плечи, а сам обелиск его больше не интересовал. Ему не было дела до этой надписи, какова бы она ни была.
— Что-то произошло в этих местах. Может, сражение, может, сошествие бога. Вот и все. Памятный столб. Мы узнаем больше, когда откопаем его целиком и займемся датировкой слоев. Кроме того, мы сможем определить датировку самого материала артефакта.
— Значит, это не то, что вы искали?
— Сначала я думал, что именно то, — Силвест присмотрелся к самой нижней части раскопанной поверхности обелиска. Текст кончался в нескольких дюймах от глины, а чуть ниже его виднелось еще что-то, уходившее под слой вечной мерзлоты. Что-то вроде карты или диаграммы — просматривались лишь верхние части концентрических дуг. И больше ничего. Но что это такое?
Силвест не мог, да и не хотел гадать. Буря усиливалась. Звезды исчезли, над шахтой был виден лишь колыхающийся песчаный покров, похожий на машущие крылья гигантской летучей мыши. Слышался оглушительный рев ветра. Оказаться там — значило попасть в дьявольскую переделку.
— Дайте мне что-нибудь, чем копать, — сказал Силвест и начал соскребать вечную мерзлоту вокруг того места, где был саркофаг. Он работал так, будто был заключенным, которому предстояло до наступающего восхода прорыть длинный спасительный туннель. Паскаль и студент тоже копали. А наверху дико выла песчаная буря.
— Я мало чего помню, — сказал Капитан. — Мы все еще крутимся вокруг Жировика?
— Нет, — Вольева старалась не показать ему, что их разговор повторяется многократно, иначе говоря, каждый раз, как она согревает ему мозг. — Мы покинули Крюгер 60-А несколько лет назад. После того, как Хегази добыл для нас ледяной панцирь, в котором мы безумно нуждались.
— О! Но тогда — где же мы?
— Идем к Йеллоустону.
— Зачем?
Глубокий капитанский бас гремел из динамиков, расположенных поодаль от его трупа. Сложные алгоритмы шарили по его мозговым извилинам, преобразовывая результаты в речь, отбрасывая, если нужно, все лишнее. Вообще загадкой являлось уже то, что к Капитану возвращалось сознание — ведь вся нервная деятельность должна была прекратиться уже тогда, когда температура мозга упала ниже точки замерзания. Но в мозгу Капитана трудилось множество почти микроскопических машинок. Строго говоря, думали именно они, причем действуя в условиях, когда температура была всего лишь на полкельвина выше абсолютного нуля.
