* * *
Все вернулось внезапно, одним щелчком, будто по носу дали — и не так ведь больно, как досадно, что позволил такое с собой учинить. Внутри разливалась горечь от спекшихся в один липкий ком мыслей.
В дверном проеме стоял Мыколка, и что-то с ним было очень не так. «Сабля, — отстранений сообразил Андрий. — Зачем это он взял мою саблю?»
Ярчук не знал (откуда?!), что сейчас хлопчик невероятно похож на него самого — не сложением, конечно, и не телом, но блеском глаз, в которых сияли твердое намерение и холодная ярость.
— Ты, старая карга! А ну пошла прочь!
Кто это сказал? Неужели Мыколка? Неужели — его, Андрия, маме?!
Нет, старуха, которая сидела сейчас перед ним, меньше всего напоминала его мать. Скорее уж — ту древнюю сущность, с которой прошлой ночью бился Степан.
Собственно, это она и была.
— Обычно меня называют иначе, — проскрежетала старуха. — Люди кличут по извечному своему недомыслию Ягою, а мои подданные — госпожой Хозяйкой.
— Но на деле — ты самая настоящая карга, — звонко сказал Мыколка.
— Из-за тебя же! Из-за тебя и вот таких, как ты! — буквально взорвалась старуха. — Вы же сами придумали меня такой! Вылепили меня страшной и уродливой — о, вы, конечно, не ведали, что творите! Раньше, еще до того, как ваш многоженец скинул в реку кумиров, вы представляли меня совсем другою. Тогда мы жили в мире и согласии: я привечала померших, они служили у меня, пока не отправлялись дальше. А теперь что?! Теперь они боятся меня, бегут от меня, проклинают меня! Никто, никто и никогда не скажет мне доброго слова! — Ее когти снова удлинились, она сжимала и разжимала пальцы, не замечая, как выскребает на столешнице длинные полосы. — Никто не любит меня! Никто не прислуживает мне! А уйти, как они, я не могу! Божыволию! Сохну! А ты — погибели моей хочешь, — непоследовательно воскликнула она, обращаясь к Андрию. — Сундучок этот рахманский через весь край волочишь, в зеркальце зыркаешь: «Кто на свете всех дурнее, всех страшнее, всех лютее?» Я! Я, я, я! Я-а!.. — Она застонала и покачнулась, но удержала равновесие и окинула бешеным взглядом хату, начавшую меняться: проступали пряничные стены и ставни со звериными мордами. — Я ловлю их, — сказала Яга так, словно признавалась в чем-то сокровенном. — Ловлю и держу, чем и как могу. Да пустое! Лучше от этого мне не становится. Я — карга. Меня невозможно любить, силою заставить любить вообще невозможно. Ты знаешь это, козак? Что ты вообще знаешь о любви и смерти?
— Зачем тебе сундучок? — спросил Андрий. — Или тебе просто нужно было, чтобы я открыл его?
Она хихикнула — словно мимо пробежал таракан в деревянных башмаках.
— И то и другое, родной. И то и другое. Рахманский сундучок — он таков, что любое хотение выполнит. Они, говорят, даже людей живых в них выращивали. А мне бы малость малую — красоту себе вырастить, чтоб любили меня, чтобы не шарахались, чтоб такие вот, как ты и твой хлопец, носов не воротили… Потому что не могу-у я так, слышишь! Так — не могу, а по-другому не получается. Или ты хочешь, чтоб я еще сотни лет навье неволила? Съезди на Горынь, погляди… Ненавижу! Ненавижу вас всех, живых, и полуживых, и четвертьживых!.. Ненавижу! Так и разорвала б на части, и в печь, всех в печь — и чтоб непременно стонали, и плакали, и умоляли пощадить! А я вас — и не слышала б даже!
Она вскочила и разом переменилась — бесноватость ее не пропала, но приобрела как бы некую хищность, решительность. Андрий, давно уже подозревавший, что существо перед ним — в действительности наслоение нескольких сущностей, в чем-то противоречивых, но без сомнения — сумасшедших, теперь окончательно в этом уверился.
— А начну я с вас, — с усталым безразличием вымолвила Яга. — Вот прямо сейчас и начну.
Андрий дожидаться не стал — прыгнул, ничуть не досадуя, что безоружен. Некогда было досадовать.
В прыжке он сумел дотянуться до нее, но неудачно. Одну руку перехватил, а вторую не успел, и длинные когти Яги полоснули его — как раз по больному плечу. Хотя если она думала, что Андрий от боли отпустит ее, то, конечно, ошибалась.
Они покатились по полу, изо рта у старухи пахло червивыми грибами и тухлой рыбой, но тело оказалось упругим и крепким, словно из почерневшей от времени, но не утратившей твердости древесины. Теперь Андрий очень хорошо представлял, что чувствовал Степан, когда схватился с нею.
— Ну же! — закричал Мыколка. — Ну же, давайте, что ж вы!
Андрий решил, это он к нему обращается. Но потом увидел, как расширились от ужаса глаза старухи, почувствовал, что она пытается вырваться; — и поэтому стиснул ее в своих объятиях, решив ни за что не отпускать.
К ноге его вдруг прикоснулось нечто, потом скользнуло ниже…
— Нет! — завопила Яга. — Нет, только не это, не-е-ет!
Извернувшись, она укусила Андрия за раненое плечо и все-таки вырвалась. Бешеная, с распатланными волосами и горящими алым глазами, кинулась к двери — да так и замерла на месте. На обеих ее ногах были самоходные чоботы. Видимо, сами натянулись, пока дралась с Андрием.
Того, что случилось два удара сердца спустя, не могли себе представить ни Андрий, ни Мыколка. Хлопец, правда, сообразил (чоботы непонятно как объяснили), что в них — старухина погибель, но как именно могли они повредить ей, даже он не знал.
А самоходцы, надевшись на старуху, завладели ее телом и начали сами передвигать ее ногами. Сильным ударом распахнули дверь и выскочили на улицу. А там, «переглянувшись», рванули вдруг в разные стороны!
Андрий только и успел, что рукавом заслониться…
* * *
Тишина. Открыв глаза, Ярчук увидел, что они с хлопчиком стоят на пороге старухиной хаты, с ног до головы в клочьях паутины и вымазанные какой-то препротивной слизью алого цвета.
— С вами все в порядке, дядьку Андрию? — спросил Мыколка, по-прежнему стискивая в кулачке саблю.
— А то! — подмигнул ему Ярчук. — Все-таки, сынку, мы с тобой ее вздули как следует, а?
Глава десятая
НА ПЕРЕПРАВЕ
Коней меняют на переправе —
поджавши губы, нахмурив брови.
В глазах паромщика — страх и радость.
И — оживление на пароме.
Застыли тучи, вот-вот прольются.
И росчерк в небе — автограф Бога.
А на пароме устало люди
коней меняют. И людям больно.
Стучат копыта, взметнулись гривы —
коням прощанье рывком поводьев
рты разрывает. «Бывай, красивый.
Не обижайся». Паром отходит.
«Да вы не первые, — суетится
паромщик. — Это ж вполне понятно.
Ведь здесь-то, в Вырие, даже птицы…
не то что… кони нам и не снятся!..
И кстати, стоило — честно, честно!
Минута памяти — это ж!.. — Боже!
