Молодой козак, лежавший на постели перед Ярчуком, продолжал постанывать, хватая ртом воздух. Сейчас он стороннему наблюдателю мог показаться рыбой, выброшенной на лед, — да только не было тут сторонних. Было же их в комнате всего трое: раненый козак, вспотевший (топили жарко, специально для хворого) Ярчук и Костлявая.
«А может, — устало подумал Андрий, — две Костлявых».
Ему раненый тоже казался рыбой — но сорвавшейся с крючка и уходящей на дно. Андрий ловил ее, эту проклятую рыбу, из последних сил тянулся к ней ладонями, и словами, и душой своей характерницкой — и понимал: впустую.
В любой другой раз он бы сдался, пожелал уходящему «земли пухом» и развел бы руками: ну не удалось, что ж, всякое бывает. В любой другой раз… Но сегодня он не мог позволить Костлявой разгуляться. Так уж получилось…
Собственно, как так получилось, что они из всей деревни выбрали именно этот дом, Ярчук не понимал до сих пор. Ведь было же с краю две хаты, ничем не хуже этой — а вот, прошли мимо них! Наверное, дала о себе знать горячка боя. Вернее, то лихорадочное состояние уже после сражения, когда наконец-то (слава Господу, слишком поздно, чтобы испугаться и погибнуть!) наваливается понимание, что ты был на волосок от смерти.
Смерть пришла, как обычно, из-за реки. Зима нынче выдалась щедрая, с глубоким снегом и почти без гололедицы. «Татарская зимушка». Именно в такие орда приезжала за ясыром: во-первых, потому что переправляться через покрытые льдом реки было не в пример легче, во-вторых, потому что прятавшиеся в мороз по селам и хуторам поселяне меньше всего ожидали нападения, а даже если и ожидали — как бы могли знать точно, откуда оно случится? На границах, конечно, были выставлены козацкие заставы, но у татар как раз на такой случай имелась своя тактика. За две — четыре мили до границы орда разделялась на три части: примерно треть от общего количества образовывала крылья по обе стороны от «ядра» — и так они устремлялись на украинские земли. Неслись без роздыха сутки, а то и дольше, останавливаясь лишь покормить лошадей; забравшись в глубь православных земель, они вдруг резко поворачивали назад, снова разделившись, так что «ядро» постепенно отступало, а «крылья» отправлялись грабить близлежащие села. Набрав добычи, они возвращались к «ядру», где сменялись новыми воинами, из числа тех, кто отдыхал; таким образом они быстро набирали ясыр (то есть невольников), да и другой добычи — немало.
Въехавших в разоренное село козаков встречало лишь мертвое пепелище да пара-тройка свиней, умудрившихся сбежать от татар (свиней они не брали, считали «нечистыми», а потому сгоняли в один какой-нибудь сарай и сжигали там).
Если же козаки настигали орду, то чаще всего татары ускользали от них, не принимая боя. При этом для воронов, неизменно следовавших за войском, картина бегства, должно быть, напоминала зрелище рассыпавшегося гороха: стремглав, разделившись на мелкие отряды, татары бежали прочь. Догнать их чаще всего было невозможно.
…На сей раз — догнали; конечно, не всех, лишь один из отрядов — но догнали же! Когда бой, вскипев алым снегом и предсмертными криками, отгорел, обнаружилось, что из козаков убито четверо и шестеро ранено. Впрочем, раны пятерых были не слишком опасными, а вот молодой Гнат Голый, лишь с месяц назад присоединившийся к сичевому товариществу, пострадал серьезно. Один из татар разрубил ему левую ключицу и, кажется, зацепил легкое. Сейчас, в степи, точно определить, насколько серьезно ранили хлопца, Андрий не мог. Да и в любом случае лечить Гнага следовало бы в теплой хате, а не на морозе.
Наскоро соорудив носилки для раненого, они направились к селу, которое только что спасли от разорения. И вот там-то, проехав две крайние хаты, ввалились в третью…
— Холодно! — продолжает шептать умирающий козак. — Ой, мамочка, как же ж холодно, мамочка!..
Ярчук горько усмехается: если б ты знал, сынку, что мать твоя, вместе с сестрой твоею, в соседней комнате сейчас сидят! Если б знал!..
Хорошо, что не знаешь.
Хватит и того, что умрешь ты у них на руках, укоротив их жизни — каждую этак на десяток лет.
У Гната действительно задето легкое. Это значит, Костлявая вот-вот должна явиться. Если, конечно…
Ярчук оглянулся на плотно прикрытые двери: он велел своим сотоварищам, чтобы ни в коем случае никого, даже мать с сестрой, сюда не пускали, пока сам Андрий не позовет.
Ну что же, никто не помешает!
«Я тебя вытащу, сынку! Уж во всяком случае — попытаюсь».
Гнат лежал на полу, у печи, на постели из одеял. Ярчук примостился рядом, положив ладони ему на лоб и грудь, подстелив себе под бок свернутую свитку, чтоб удобней было. Закрыл глаза, выдохнул…
Здесь тоже падал снег — только черный. И небо светилось фиолетовым, и звезды на нем проступали болезненной сыпью. Такой видел Ярчук-характерник Равнину предсмертия. Он знал, что скорее всего у нее — тысяча личин, для каждого своя. Но какая, Боже мой, разница?..
Шлях уходил за окоем. На шляху стояли двое: Андрий и Гнат, Гнат — далеко впереди, почти у самого окоема. Андрий пошел ему навстречу, чувствуя, что идти с каждым шагом становится все труднее. Будто кто-то, кто сидел в нем, внутри него, сопротивлялся.
Или пытался выбраться наружу.
Несмотря на это, очень скоро Ярчук приблизился к Гнату настолько, что мог видеть: тот не просто стоит на шляху. Гнат боролся с чем-то, что уже проступало сквозь туманные контуры его тела.
И это что-то явно побеждало.
«Костлявая», — понял Андрий.
Как и Равнину предсмертия, саму смерть Ярчук представлял по-своему, понимая, что в действительности она совсем не такая: и выглядит иначе, и обладает другими свойствами. Однако же в его представлении Костлявая обитала в каждом человеке, накрепко соединенная с душой своего обладателя и будущего раба. Так что получалось, будто каждый человек носит в себе же собственную смерть — и когда приходит время, Костлявая просто отделяется от души. И уходит. А душа, не привязанная больше к телу, тоже уходит — вот этим самым шляхом, за окоем.
Ярчук не единожды бывал здесь, видел многое, лишь не удавалось ему, если уж Костлявая покидала тело, загнать ее обратно.
И еще он знал, что долго здесь оставаться нельзя. Равнина предсмертия только на первый взгляд казалась необитаемой.
Гнат застонал и покачнулся. Андрий хотел крикнуть ему, чтобы держался, чтобы подождал, пока он придет на помощь… — не смог. То, что сидело в нем самом, словно пробудилось от соседства с чужою смертью и теперь забилось пойманной в силки птицей.
Совершая над собою неимоверное усилие, Ярчук поднял руки и прижал их к груди, туда, где у человека бьется сердце. Здесь, на Равнине предсмертия, он не почувствовал ничего — да это и не удивительно, ведь ему и не приходилось здесь дышать. Те, кто попадает сюда, уже не нуждаются в такой малости.
Костлявая Ярчука рвалась наружу, Гнатова — уже наполовину выбралась. Теперь из тела Голого на уровне пояса торчало второе тулово. Оно было составлено из человечьих костей, причем крайне небрежно, так что голова почему-то оказалась вдавленной в плечи, а одна рука — короче другой. Но даже и такое, тулово старательно шевелилось, выбираясь из Гнатового тела. Почему-то это напомнило Андрию виденную когда-то в детстве картину: бабочка-павлиноглазка, которая прорвала оболочку кокона и выползла наружу, расправив крылья.
