Леонардо да Винчи. «О природе, жизни и смерти»
1
Умирать, как и рождаться, бывает очень больно.
Истина, которая становится банальностью всего-то спустя два-три десятка смертей-рождений. Обычных, будничных смертей: ты засыпаешь, ты теряешь близкого человека, ты расстаешься с иллюзиями детства, ты расстаешься с невинностью младенца, свято верившего в идеалы, которых нет и никогда не существовало, — ты умираешь, умираешь, умираешь. Ты рождаешься: с каждым пробуждением, с каждым «люблю», на которое ответили взаимностью, с каждым распустившимся цветком, с каждым новым «могу!» и каждым новым «хочу!» — ты рождаешься, рождаешься, рождаешь себя.
Больно?
Бывает, что и больно.
Но чей-то голос зовет с той стороны ночи и забвения.
Иногда так:
— Пришел котик на порог, на порог
в теплый, в темный вечерок, вечерок.
Попросил он творога да молока, —
кот по имени Пушистые Бока…
Иногда так:
— Мессер, мессер!..Думаете, он меня совсем не слышит? Скажите, маэстро, а он?..
Иногда — просто детским плачем.
Ты возвращаешься — иногда. Если совсем невмоготу слушать голоса. Или если уйти не получается.
Или если Кто-то…
Но об этом лучше не надо.
Спи. Тебя еще не взяли за поводок, не потянули обратно (голоса — не в счет, на них ты пока можешь не обращать внимания). Ты еще можешь оставаться здесь; а когда зов с той стороны становится слишком сильным, беги — в прошлое, в воспоминания, в прежние рождения и смерти.
Беги!..
2
В том-то и загвоздка: бежать Обэрто не мог! Сегодня он достаточно наупражнялся и в ходьбе, и в лазанье по трапу; да и постоянное ношение личины тоже сил не прибавило. А времени осталось — ровно до обеда, потом нужно будет встретиться с ресурджентами и объясниться.
«Даст Бог, успеем! — это все, чем ему оставалось себя обнадеживать. — Должны, должны успеть!»
По дороге он потребовал от Малимора полного, без утайки, рассказа обо всем. Сам уже знал или догадывался, как было дело, но решил, что лучше подстраховаться. Бывают детали, на первый взгляд незначительные, однако способные сыграть решающую роль.
— Когда ты стал custos'ом?
— А?
— Малимор!
— Ну ладно, ладно. Я, честно, не помню, когда стал хранителем. Просто однажды почувствовал, что могу точно определить, принадлежит ли тот или иной человек к фамилии Циникулли. Старые серваны говорят, такое случается, если долго служить какому-нибудь одному роду. Вроде само собой чутье появляется; хочешь этого или нет — значения не имеет. А вместе с чутьем как бы прорастает в тебе такая штуковина… когда соблюдение традиций становится самым важным в твоей жизни. Тогда даже слово основателя рода для тебя не указ — делаешь только так, как заведено испокон веков. Это страшно, между прочим, — заявил он, глядя снизу вверх на Обэрто. — Иногда и не хочешь, а делаешь. Еще и скрывать это приходится, потому что… ну, вы же знаете, каким бывает синьор Бенедетто. А тут традиция диктует свое, традиция и справедливость берут тебя за шкирку, как будто ты кукла и за все нити от рук-ног дергает кто-то другой, он — хозяин, а ты только исполнитель, не больше. С этим даже бороться нельзя, оно сильнее тебя во сто крат!
— Но почему ты отнес той женщине все перстни?
— У нее не было денег, — развел руками Малимор. — И они ей были нужны. К тому же синьор Леандро нарушил традицию, когда признал своим сыном того, кто им не являлся.
— Вот оно что!..
— …потому что это был не его перстень! Он и не мог. Я все время возвращал перстень в сокровищницу, к остальным. Потом синьор Бенедетто рассказал синьору Леандро правду, и с тех пор перстни, все девять, лежали только в сокровищнице. То есть лежали, пока я не наткнулся на Марию и не понял, что ее близняшки — настоящие наследники рода Циникулли.
— Синьору Бенедетто ты признался в этом какое-то время спустя.
Малимор смущенно хихикнул.
— По правде сказать, очень не сразу. Он не спрашивал, потому что вообще ничего не знал о пропаже. А глупый синьор Леандро тайно вызвал вас — боялся, предок его замордует упреками, если узнает, что перстней нет!
— А Фантин?
Удивленный «виллан» посмотрел на Обэрто.
— Я тут при чем?
— Еще как при чем! — отозвался Малимор. — Только я ж на большом расстоянии не чувствую, принадлежит человек к роду Циникулли или нет. Мне для этого нужно видеть его или хотя бы оказаться очень близко от него.
— Иными словами, не исключено, что где-то в городе живет еще два-три десятка бастардов синьора Леандро, но ты о них ничего не знаешь.
— Угу, — угрюмо согласился серван. — Но я же не могу заглядывать в каждый дом и проверять. — Какое-то время они молча шагали по мостовой, освещенной первыми лучами утреннего солнца, а потом Малимор добавил: — Понимаете, желание поддерживать традиции — оно не мое, оно только во мне. Как… — он даже приостановился, стараясь подобрать удачное сравнение.
— Как наконечник стрелы в теле, — подсказал Обэрто.
— Да, наверное, что-то вроде. Словом, я не слишком-то хочу заниматься этим, но вынужден. Так что если я не знаю о существовании бастарда, мне только легче. Тогда то, что во мне, не заставляет меня соблюдать справедливость. Только в случае с близнецами все оказалось совсем по-другому, — добавил он нехотя.
— Ты пожалел их. И привязался к ним.
— Ну… В общем, да, — вздохнул Малимор. — Я отнес все перстни Марии и даже надеялся, что она их продаст.
— Думал таким образом освободиться?
— Если бы я не знал, где находятся перстни, как бы я мог их отбирать или раздавать?
— Это ты посоветовал ей продать драгоценности?
— Ага. Только она слишком долго решалась. Когда пропажу обнаружили, я велел ей перепрятать перстни, и поэтому мог честно отвечать синьору Бенедетто, что не знаю, где они находятся. А потом…
— А потом она пошла на «Цирцею» и умерла.
— Она должна была умереть, — со странной интонацией произнес Малимор. — Понимаете, она должна была умереть.
— Ты знаешь, что случилось той ночью в порту? Не на «Цирцее» — позже, — уточнил Обэрто. — Почему ресурдженты обнаружили колебания в вероятностном поле?
— Мессер, вы можете попроще спрашивать, без заумностей?
— Да, — поддержал его Фантин, — вы иногда как скажете…
— Могу попроще, — сдался магус. — Представьте: наш мир — как картинка на зеркальной поверхности озера. Если погода спокойная, картинка видна хорошо и ничто не нарушает ее цельности. Так бывает в периоды стабильности, но едва в мире назревает крупная война или какое-нибудь другое значительное событие, способное затронуть всех и вся, картина начинает дрожать, меняться. Во времена, лишенные войн и смут, каждый способен с более-менее высокой степенью вероятности предсказать, что его ждет завтра, через месяц или даже через год. Но когда вокруг неспокойно — не знаешь, что случится с тобой и через час. Тогда мир, его развитие способно кардинальным образом поменяться — так вздрагивает и разрушается во время непогоды отражение на воде. Но даже в дни, казалось бы, спокойные, поверхность озера не бывает все время недвижной: на нее падает мелкий сор, по ней скользят водомерки, жуки-плавунцы; выныривают, чтобы глотнуть воздуха, лягушки. Точно так же даже в стабильные времена рождаются люди, которые по тем или иным причинам обладают властью изменять судьбы многих. Природа такой власти различна, но главное — мало кто из них может повлиять на судьбу всего мира самым кардинальным образом.
