Это верный признак: разговор состоится, дух уже не считает Обэрто врагом. Более того, он садится напротив магуса и меняет свое обличье — превращается в забавно одетого человечка: его белые матросские штаны по северной моде заправлены в сапоги с высоченными голенищами, алая курточка размера на два меньше, чем нужно бы, но клабаутерманна это совсем не смущает.
Обэрто доволен: когда пуэрулло принимает человеческий облик, он тем самым выказывает высочайшую степень расположенности к собеседнику.
— Что бы ты хотел знать? — спрашивает клабаутерманн.
— Сперва расскажи о «Цирцее». Почему ты вовремя не заметил и не пресек изменения, которые произошли с командой.
— Я спал, — просто отвечает пуэрулло. — Видишь ли…
6
Клабаутерманны действительно во многом сходны с духами деревьев. Как и дриады, они время от времени погружаются в долгий, полный сладостных переживаний сон — скорее, не сон, а спячку. И в такие моменты очень сложно достучаться до них: даже самые незаурядные происшествия во внешнем мире не способны пробудить уснувшего клабаутерманна.
Поэтому когда тот, что обитал в носовой фигуре «Цирцеи» («Зови меня, пожалуй, Гермар, — разрешил он Обэрто. — Мое настоящее имя-для-друзей тебе все равно не выговорить»), — когда Гермар проснулся, он понял, что происходит нечто из ряда вон. «Нечто, доложу я тебе, отвратительное!»
По правде говоря, его сон исподволь превратился в кошмар, жуткий и малопонятный; Гермар едва успел сообразить, что к чему, и усилием воли пробудиться. А иначе ведь мог и помереть — во сне.
На «Цирцею» он попал недавно, когда она столкнулась с каперским коггом и едва уцелела в неравной схватке. Тогда-то прежняя носовая статуя и приказала долго жить.
В Лиссбоа — центре торговли между ганзейскими купцами и торговцами Средиземноморья, «Цирцее» в тот раз пришлось задержаться дольше обычного. Эта задержка, конечно, не пошла на пользу: вместо того, чтобы, набив трюмы сельдью, поспешить домой, команда вынуждена была выложить кругленькую сумму за ремонт судна, да и проживание в Лиссбоа стоило немало. Поэтому решили сэкономить хотя бы на новой носовой фигуре — купили снятую с разбитого холька. Обитавший в ней Гермар понаблюдал за новыми попутчиками, убедился, что люди они порядочные, дело морское знают, — да и задремал.
«Спячка у меня как раз начиналась. Если б знать, как все обернется… Потом я уже выяснил: подсел к ним тогда же, в Лиссбоа, один проныра по кличке Угорь (а настоящего своего имени он так и не открыл). Команда в сражении с каперами лишилась пятерых: двое померли, трое ранены, причем один — тяжело; конечно, всех троих взяли с собой, но толку от парней не было никакого. Тот, что тяжелораненый, — вообще все время лежал в полузабытьи, а его бред оседал на стенках тонкой маслянистой пленкой, которая прескверно воняла. (Люди, само собой, этого не замечали.) А потом он и вовсе помер: к нему в сны забралась сирена-полуночница и перегрызла нить, которая соединяет спящего с этим миром.
Мне бы уже тогда забеспокоиться: я ведь сквозь сон чуял запах дурной, но решил, что это от раненых, скоро они выздоровеют — и все пройдет. Во сне за внешним временем плохо следишь… Они, те двое раненых, давно должны были бы поправиться, давно! Если бы я вовремя заметил…
Тогда еще вот что случилось: у «Цирцеи» начались неприятности, связанные с торговлей. Серьезные неприятности, потому что испокон веков… ну ладно, хорошо, издавна… то есть вот уже лет пятнадцать — двадцать по вашему летосчислению команда зарабатывала тем, что курсировала между западным побережьем и Лиссбоа: возила ганзейцам венесийское стекло и разные пряности, а сюда доставляла сельдь. Теперь же оказалось, что ганзейцы больше не могут торговать сельдью, ведь — ха-ха! — сельди-то у них не стало! Закончилась. Она раньше в Балтику через датские проливы шла, да вдруг перестала — и предпочла голландские берега. Почему? Есть причины, тебе их знать без надобности, да и для истории нашей они не важны; закончилась сельдь и закончилась. Всякое в жизни случается. Но теперь «Цирцее» надо было менять все: либо закупать в Лиссбоа что-нибудь другое (а там весь рынок, ты же понимаешь, поделен и конкуренты никому не нужны), либо плавать за сельдью уже не в Лиссбоа, а подале и посеверней, что попросту не окупалось бы.
Беда? Беда! Но жить-то нужно, хоть как-нибудь (а желательно — не впроголодь, не нищими на паперти). И Угорек этот начал потихоньку наборматывать остальным, дескать, начались все наши неприятности с каперов, но поглядите, им-то живется очень даже ничего; ну да, рискуют, так ведь риск — благородное дело! Хотя бы на первых порах, покамест не найдем, чем торговать, давайте попробуем, а?..
И случай подвернулся: догнали они у безлюдных берегов соперницу свою, «Пенелопу», которая сходила в рейс не в пример удачнее «Цирцеи». Еще и моряки ихние, когда проплывали мимо, непристойности всякие кричали, дразнились. Я сквозь сон слышал, но значения не придал. А потом и вовсе в беспробудные глубины погрузился…
Тогда-то команда и решилась. «Пенелопа» шла медленно, груженная так, что едва не черпала бортами воду. А эти… фх-х-х!!! каперы! выбрали местечко поглуше, поудобнее, подстерегли и ночью напали! Знали, чем рискуют и на что идут: уцелей с «Пенелопы» хоть один, всех бы поймали и повесили. Потому и сражались безоглядно, даже акулы долгое время после того, как все было кончено, не решались приступить к пиршеству — так их напугал терпкий мускусный запах безумия, которым пропиталось все вокруг!
Увы, «Пенелопу» строили на юге, и она плавала без клабаутерманна, так что некому было предупредить меня о происходящем. Сквозь сон я чувствовал только невыносимую вонь — как я тогда думал, от раненых и бредящих матросов. А они… — Гермар вздыхает и надолго прикладывается к кружке. — Их на следующий день убил Угорь. Они, видишь ли, были решительно против происходящего — единственные из всей команды, но теперь, когда пути к отступлению не осталось… кто мог поручиться, что эти двое будут держать рты на замке? Правильно — только акулы.
Но прежде, разумеется, раненых напоили маковым отваром. «Не стоит проявлять жестокость большую, нежели необходимо» — вот такой был девиз Угря. Как думаешь, магус, когда его вешали на этой вашей площади, правило было соблюдено?
Ладно, не отвечай. А я постараюсь не отвлекаться, иначе мы и до утра не закончим. Так вот…»
В те годы каперство давно уже стало обычным делом, многие мелкие суда промышляли им от случая к случаю, когда рейс оказывался неудачным или просто когда подворачивалась возможность напасть на жертву без малейшего риска получить отпор. «Цирцея» стала лишь еще одной из многих промышляющих разбоем галер. Ее команда сперва искренне верила в то, что разбой для них — занятие временное, они тоже пытались совершать торговые операции, но, как назло, — безуспешно! Так что в конце концов даже пытаться перестали.
Гермар обвинял во всем зловредного Угря, который, по его мнению, и подстрекал команду к преступлениям, однако Обэрто представлял себе все по-другому. Вряд ли один человек, даже обладающий незаурядным ораторским талантом, мог бы подвигнуть два десятка видавших виды моряков на то, что они сами не готовы были совершить. Тем более (и Гермар это признавал), Угорь не был колдуном, пользовался только силой убеждения и никогда — чарами.
