— А почему — дьявол? — не сдается Фантин. Приближение утра добавляет ему уверенности, хотя чертово море теперь не успокаивает, а наоборот. Слушая старичину, «виллан» нет-нет да оглядывается через плечо на угольно-черные волны. Н-ну, чтоб если вдруг что — врасплох не застало. Мало ли…
— Так он же перед тем, как на утес взобраться, человека убил! — ликующе восклицает старичина. — Убил и сожрал, ага. Я только клочья одежды нашел, башмак один — не башмак даже, кусок подошвы да каблук — ну и крови на камнях тоже было чуток. Недавно пролитая кровь, еще влажная.
— Мало ли, — пожимает плечами Фантин (а сам все косится на море; что это там за шевеление в волнах у берега? силуэт чей-то?! или — померещилось?). — Мало ли. Вдруг пьянчужка какой упал и поранился. А рванье волнами на берег выбросило. Или вот! — прищелкивает он пальцами, воодушевленный собственной находчивостью. — Сбросили же кого-то там с «Цирцеи»? Ну, он и добрался до утеса, вышел и побрел в Альяссо.
Старичина лукаво ухмыляется: доволен, как вернувшийся с мартовских гулек котяра.
— Э-э-э, — тянет, — а как же кошелек? — И поясняет: — Ну, я ведь не только одежду и кровь нашел. Был еще кошелек. А какой человек — или даже кто-нибудь из мелкого народца — оставил бы на берегу свой кошелек?! Только дьявол, я так думаю.
— А вы?
— Что — я?
— Как поступили с кошельком вы?
Старичина прокашлялся.
— Ну, нельзя же было оставить его на берегу, верно? Если кошелек подбросил дьявол, кто-нибудь неосторожный подобрал бы и мог из-за своего неведения пострадать. Словом, я поднялся на утес, вот прямо туда, где ты сейчас стоишь, — да и выбросил его в море, ага! В самую пучину.
— Мудрое решение, — бормочет Фантин. Конечно, он не поверил старичине — и насчет дьявола, и особенно насчет кошелька; но нужно же соблюдать приличия. Он ловит себя на том, что снова уставился в волны, и нарочно отводит глаза, скользит взглядом по предместьям Альяссо, рассматривает хибары рыбаков и вдруг замечает возле одной необычное для столь раннего часа шевеление.
— Ишь ты, пожар там у вас снова занялся, что ли? — роняет, не задумываясь.
И только когда старичина, вглядевшись, с отчаянным криком спешит вниз по тропе, Лезвие Монеты понимает: необычная суета развернулась именно вокруг хибарки его спутника.
3
Рыбацкие домишки горят весело, празднично, пылают алым, будто вознамерились на равных посоревноваться с грядущей зарей. Ресурдженты, которые нахохлившимися кочетами застыли поодаль от творимых бесчинств, очень гармонично смотрятся на фоне зарева: алое на алом.
Воскрешателей двое. Тот, что постарше и повыше, картонен ликом. Причудливые морщины на его щеках, горбатый нос-клюв, бесцветные глаза — все это кажется не более чем карнавальной маской: возьмись покрепче за уши, дерни — отвалится. А под ней будет еще одна.
Точно такая же.
По количеству масок этих, как по древесным кольцам на спиле, измеряется его возраст. Да впрочем, достаточно взглянуть на нынешнюю, чтобы понять: стар ресурджент, адски стар — и дело не в прожитых годах, а в пережитом, увиденном, услышанном; в совершенном.
Ему не впервой смотреть со стороны на горящие дома и мечущихся в панике людей.
Совсем другое — младший ресурджент. Лицо его еще не приобрело характерную отрешенность, взгляд живее, чем нужно, — но младший учится, старается, это заметно! — скоро он станет достойным последователем старшего. И всякая случайность, любая оказия вроде пылающей рыбачьей деревушки только закаляет младшего.
Вот и стоят оба поодаль, оттачивают искусство бесстрастности.
…Да нет же! — понимает наконец Фантин, — воскрешатели здесь не случайно. То, что сейчас они ничего не предпринимают — лишь видимость, иллюзия: их бездействие красноречивее любых слов и поступков.
Захотели бы остановить стражу, с деловитостью муравьев снующую от халупы к халупе и швыряющую на крыши факелы, — остановили бы!
— Да что ж это?!.. — всхлипывает старичина, кидаясь прямо в огненную круговерть. Его родные… там? Или все-таки успели спастись? Он не знает и, похоже, не очень-то об этом беспокоится, вид горящего дома превратил его в неразумного зверя, который в ярости готов на все. У такого лучше не становиться на пути, но Фантин все-таки рискует: он хватает старичину за плечи, повисает на нем и орет прямо в волосатое ухо: «Стой! Стой, куда!»
Тот хочет вырваться, не может и бежит с Фантином на плечах — увы, Лезвие Монеты не только низкорослый, он и весит всего ничего.
Городская стража не пытается остановить эту странную парочку, у блюстителей порядка есть дела поважнее. Например, поджигать другие дома и следить, чтобы их хозяева в сердцах не напали на алоплащников.
Хотя, кажется, ресурдженты вполне способны за себя постоять.
Один из воскрешателей вдруг выходит из оцепенения и делает стремительный шаг навстречу старичине. Тот не успевает свернуть и, вскрикнув, с разбега врезается в грудь алоплащника. Фантин от удара летит на землю, успев удивиться: среди гвалта и светопреставленья, в центре горящего поселка, где смрад от рыбьих внутренностей, запах водорослей и потных тел смешивается с чадной гарью, ресурджент словно окутан непроницаемым коконом из сладостных ароматов. Словно не от мира сего, а так, ангел, с небес спустившийся на часок.
Сейчас справедливость восстановит и обратно вознесется, на облаке белом.
Старичине, впрочем, на ангела плевать. Он мычит что-то нечленораздельное, подымается с земли и норовит непременно впрыгнуть в горящий дом. Уже явно не для спасения родных, потому что вот же они прибежали: жена, дети разновозрастные, от сопливого карапуза до дылды, каких еще поискать, — все рыдмя рыдают: куда ты, отец-кормилец, неужели совсем умом тронулся. А жена — та и кулаком для убедительности приласкала: «Одумайся, старый хрыч, мало, что мы без крыши над головой остались, хочешь еще и кормильца нас лишить» (у женщин — думает Фантин — своя логика).
— Дура! — огрызается старичина. Отпихивает жену, расшвыривает, как новорожденных котят, детишек (даже дылду!) и по-прежнему норовит скакнуть в пылающую халупу. Которая уже и рушиться начала; но ничто, ничто не остановит безумца!..
Кроме слов, произнесенных ресурджентом.
— Кошелька там нет, — сообщает алоплащник с легкой иронией, даже укоризной. Как будто обвиняет: мог бы и догадаться, любезный!
Старичина сглатывает слюну, вконец шалеет и, гортанно рыча, поворачивается к воскрешателю, кажется, чтобы сжать его надушенное горло черными своими пальцами.
Только сейчас (поздновато, верно?) Фантин задается вопросом, а что, собственно, он тут делает? Зачем побежал вслед за старичиной, зачем встрял в опасное, чужое ему дело, почему не махнул рукой, — удачи, мол, и всех благ, — да не поспешил к мессеру Обэрто с докладом? Пусть бы сам магус потом разбирался с этим рыбаком, который — ага! держи карман шире! — «выбросил» найденный кошелек. А теперь порывается вскочить в горящий… да нет, уже в обрушившийся домишко, чтобы упомянутый кошелек там отыскать.
