— Где Бомж? — спросила Головастик.
— Это сейчас несущественно, — отмахнулся Четырехглазый. — Гораздо важнее другое — где сейчас Люцифер.
— И где же он? — спросила Головастик.
Чем дальше, тем более растерянной она выглядела.
— А это мы скоро узнаем, — сказал Четырехглазый. — Вы готовы к приключениям?
— К каким приключениям? — переспросил я.
— Сейчас узнаете, — улыбнулся Четырехглазый. — Поехали.
21
Мы стояли посреди большой поляны, заросшей ослепительно яркими алыми цветами, то ли розами, то ли маками. Было очень жарко и душно. Слева от нас, метрах в пятнадцати-двадцати, валялась на боку крупная львица, трое молодых львят увлеченно терзали ее соски. Рядом лежали еще две львицы поменьше, при виде нас они настороженно подняли головы, но тут же успокоились и снова завалились в траву. Пели цикады. Повсюду порхали крупные бабочки и мелкие птички.
— Это тоже рай? — спросил я.
— Рай, — кивнула Головастик. — Только тропический. В соответствии со вкусами нашего четырехглазого друга.
Четырехглазый тем временем уже целеустремленно шагал непонятно куда. Я проследил взглядом направление его движения, продолжил линию и заметил какое-то шевеление в высокой траве.
— Кажется, нам туда, — сказал я и указал пальцем в нужную сторону.
Головастик посмотрела в указанном направлении и хихикнула.
— Я его люблю, — сказала она. — Пойдем, сейчас увидишь мастер-класс.
— Какой еще мастер-класс? — не понял я. — Ты о чем?
— Сейчас увидишь, — повторила Головастик и снова хихикнула.
Через минуту стало ясно, почему шевелится трава. Я почувствовал, что краснею. Нет, я ничего не имею против хорошей групповухи, но должна же быть среди участников хоть одна женщина!
Четырехглазый некоторое время задумчиво созерцал эту картину, а затем крикнул:
— Черный! — и добавил, уже тише: — Вылезай, подлый трус.
Ритмично шевелящаяся куча смуглых тел сбилась с ритма, задергалась и распалась, выпростав из своего нутра молодого мужчину, еще более смуглого, чем остальные участники групповухи. Если считать, что большинство участников мероприятия — индусы, то этот… помесь индуса с негром, что ли?
Мужчина смазливо улыбнулся, обнажив крупные белоснежные зубы. Мне вдруг стало противно. Умом-то я понимаю, что в гомосексуализме нет ничего особенно гадкого, но инстинктивное предубеждение все равно остается.
— Решил поменять ориентацию, Черный? — спросил Четырехглазый.
Улыбка Черного выросла почти до ушей.
— Нельзя поменять то, чего нет, — ответил он. — Ты ведь знаешь, у меня никогда не было определенных предпочтений. Я люблю весь мир. Бог — это любовь, правда, Головастик?
Головастик хихикнула. Четырехглазый нахмурился.
— Иногда твоя любовь принимает извращенные формы, — сказал он.
Черный рассмеялся.
— В природе нет извращений, — заявил он. — Извращения бывают только в извращенных мозгах.
— Можешь считать мои мозги извращенными, — сказал Четырехглазый. — Скажи мне, Черный, правда ли, что тебе надоел твой имидж? Ты действительно захотел сменить маску? Мне не показалось?
Улыбка Черного мгновенно угасла.
— Да, захотел, — отрывисто произнес он. — Ну и что? Когда Бомж менял образ, ты ему не препятствовал. И Головастику тоже не препятствовал, оба раза.
— Ни Бомж, ни Головастик не выходили за границы дозволенного, — сказал Четырехглазый. — А ты вышел.
— А кто определяет границы дозволенного?
Четырехглазый загадочно улыбнулся и ответил:
— Я.
Черный аж вздрогнул от неожиданности.
— Ты?! — переспросил он. — С чего это вдруг?
— Должен же кто-то присматривать за вами, оболтусами, — вздохнул Четырехглазый.
— Почему?! — воскликнул Черный. — Почему ты не хочешь позволить событиям идти своим чередом? Ты больше не веришь в дао?
— Дао не есть бездействие, а нирвана не есть пассивность, — заявил Четырехглазый. — Я тоже часть дао, мои слова и дела тоже направляют путь вселенной. Я всего лишь капля воды в океане мироздания, но иногда одной капли достаточно, чтобы обрушить плотину.
— Так давай ее обрушим!
Четырехглазый досадливо поморщился.
— Ты не дослушал, — сказал он. — Иногда капли воды достаточно, чтобы обрушить плотину. Иногда — чтобы не обрушивать. Я выбираю второе.
— Почему?
— Потому что таково мое понимание правды.
Черный отвернулся. Я не видел его лица, но был уверен, что оно искажено гримасой гнева и, кажется, отчаяния.
— Зачем? — тихо спросил Черный, не поворачиваясь. — Зачем тебе все это? Ты как собака на сене, Четырехглазый, ты имеешь огромную, ни с чем не сравнимую власть и совсем ею не пользуешься.
— Бодливой корове рога не положены, — сказал Четырехглазый.
— А зачем рога небодливой корове? Чтобы гордиться ими и никогда ни в коем случае никого не бодать?
— Ты прав.
Некоторое время Черный стоял неподвижно, затем обернулся и выжидательно уставился на Четырехглазого, ожидая продолжения.
— Я ответил на твой вопрос, — сказал Четырехглазый. — А теперь я буду задавать свои вопросы.
Черный виновато опустил глаза.
— Ты и так знаешь все ответы, — сказал он.
— Иногда вопросы важнее ответов. Зачем ты стал менять маску? Соскучился по настоящим приключениям? Подумал, что новые боги добрее старых? Решил, что в этот раз твоя задница обойдется без порки? Подумал, что я забыл дорогу на Землю? Я правильно спрашиваю?
— Весной ты так и не вылез из своей берлоги, — пробормотал Черный.
— Весной мне не было нужды вылезать, Сергей справился и без меня. Он прошел свой путь, совершил восхождение и по праву встал рядом со мной. И с тобой. Или тебе надоело стоять на вершине мира? Решил спуститься вниз? Могу поспособствовать.
Черный смотрел в землю, кусал губы и молчал. Четырехглазый продолжал говорить, и каждое его слово било Черного, как невидимая плеть.
— Зачем ты предаешь наше прошлое? — спрашивал Четырехглазый. — Разве в единственном цветке лотоса меньше гармонии, чем во всех райских кущах, вместе взятых? Разве прекрасное можно измерить числами? Разве ты не знаешь, что в великом знании много печали? Разве ты разучился отличать неизбежное зло от зла, привнесенного в мир сдуру? Разве ты не видишь, что открыл врата злу?
— Добра без зла не бывает, — негромко возразил Черный.
— Но это не повод раскачивать лодку. Чтобы понять семитскую мораль и принять ее всем сердцем, надо родиться семитом. Ты не сможешь носить маску Люцифера, пока не переродишься.
