— Чашки в шкафу, — сказал я. — С кофеваркой справишься?
— Справлюсь, — кивнул Мордехай.
Он налил себе кофе, сел за стол и стал делать бутерброд с копченой колбасой.
— Не кошерно, — заметил я.
— Да бл… — начал Мордехай и осекся.
— Не стесняйся, — хихикнула Головастик. — Меня русским матом не шокируешь.
Мордехай пожал плечами и ничего не сказал.
— Как тебе Павел? — спросила Головастик. — Понравился?
Мордехай ответил вопросом на вопрос, как настоящий еврей из анекдотов.
— А это правда, что он рассказывал? — спросил он.
— Правда, — ответила Головастик. — Апостолы не оправдали ожиданий Бомжа, что, в общем-то, было очевидно. Они все были обычные еврейские пролетарии, какие из них проповедники? Только Лука умел читать и писать, да и то с трудом. Чтобы распространять новую религию, Бомжу нужен был настоящий проповедник, образованный, талантливый, убежденный, пользующийся уважением в обществе. Саул идеально подходил на эту роль. Любимый ученик ребе Гамалиила — это вам не хухры-мухры. Все признавали, что Саул — самый умный молодой раввин во всей Палестине. Оратор, правда, хреновый, но так даже лучше — его слова можно интерпретировать как угодно. Странно, что христиане до сих пор не замечают, что бог обратил Саула в новую веру шантажом. Помнишь, что он сказал Саулу?
— Он рассказывал, — кивнул Мордехай. — Пока не окрестишься — будешь слепым. Классическая вербовка на основе зависимости. Вначале шантаж, а как только жертва повелась — много добрых слов, объект проникается собственной значимостью и дальше работает добровольно. Бог — хороший оперативник.
— Все мы хорошие оперативники, — улыбнулась Головастик. — Жизнь заставляет. Но я вербую шантажом только совсем отвратительных отморозков, обычно на одно задание. Нормальным агентам я всегда оставляю свободу выбора.
— Пусть даже иллюзорную, — заметил я.
— Иллюзорная свобода лучше, чем никакая, — заявила Головастик. — А если ты говоришь о себе, то твоя свобода никогда не была иллюзорной. Я не препятствовала тебе, когда ты творил одну глупость за другой. Вампиром стал…
— Ты хотела, чтобы я учился на своих ошибках, — сказал я. — Потому и не натягивала поводок.
Головастик вдруг рассердилась.
— Ну как же ты не понимаешь! — воскликнула она. — Да, мои действия внешне почти не отличаются от Бомжовых, но это только внешнее сходство. Я не давала тебе четких приказов, я не заставляла тебя делать что-то предопределенное. Никогда не заставляла! Для меня ученик — не раб, а союзник.
— Иногда разница невелика, — заметил я.
— Иногда она совсем не заметна, — уточнила Головастик. — Но она все-таки есть. Если бы ты мог заглянуть в мои мысли…
— Так позволь.
— Не могу, — покачала головой Головастик. — Это технически невозможно. Когда человек проходит через финальное просветление, его душа закрывается для любых форм телепатии. Можешь верить мне на слово, можешь не верить, но я говорю правду. Я действительно говорю правду.
— Вы на самом деле Сатана? — спросил Мордехай.
— Это мой аватар, — ответила Головастик. — Я слышу молитвы, обращенные к Сатане, я подпитываюсь от них силой, хотя, честно говоря, не так уж и много силы они дают.
— Потому что мало молятся? — предположил Мордехай.
— Не только. Человеческая молитва — самый простой способ зарядиться магической энергией, но не самый лучший.
— А какие еще бывают способы?
— Тебе-то какая разница? — спросила Головастик. — У тебя совсем нет магических сил, для тебя это неактуально.
Мордехай вздохнул.
— Не расстраивайся, — сказала Головастик. — В твоей религии магия — грех.
Мордехай снова вздохнул.
— Это вы вручили Еве яблоко? — спросил он.
Головастик расхохоталась.
— Во-первых, — сказала она, — это не яблоко. Это плод познания, причем не познания добра и зла, а просто познания, познания вообще. «Добро и зло» — древнееврейская поговорка, она означает «все сущее». Моисей, увидев современный супермаркет, сказал бы: «Здесь продается добро и зло». А во-вторых, вся история про сотворение мира — просто миф. Ни Адама, ни Евы никогда не было, люди возникли не семь с половиной тысяч назад, а гораздо раньше, и не из глины, а из обезьян.
Тут мне пришла в голову интересная мысль.
— А не может быть так, — спросил я, — что наш мир семь с половиной тысяч лет назад был кем-то открыт?
Головастик пожала плечами.
— Может и так, — сказала она. — Но что это меняет?
— Как что? Тогда получается, что где-то рядом есть истинный мир…
— Нет никакого истинного мира, — заявила Головастик. — Все миры абсолютно равноправны и равноценны. То, что одни миры старше других, не говорит абсолютно ни о чем.
— А как насчет Содома и Гоморры? — спросил Мордехай. — Это было?
— Легенда, — отрезала Головастик. — Про всемирный потоп — тоже легенда. И про вавилонскую башню. То есть, башню в Вавилоне действительно строили, точнее, не башню, а зиккурат, это такое сооружение вроде пирамиды со ступеньками. Вавилонский зиккурат построили и посвятили Бел Мардуку. Этот храм стоял несколько столетий, пока не разрушился, и никаких чудес вокруг него не происходило.
— Иисус существовал? — спросил Мордехай.
Головастик кивнула.
— Вы его искушали в пустыне?
Головастик рассмеялась.
— Тогда я о нем еще не знала, — сказала она. — Обычный бродяга, даже не проповедник, он не интересовал никого, кроме Бомжа.
— А почему Бомжа называют Бомжом? — спросил я. — Ты раньше говорила, что он бомжевал три года, но…
— Это прозвище появилось потом, — сказала Головастик. — Он всем рассказывал, что Иисус был как бы его составной частью…
— А на самом деле было не так? — спросил Мордехай.
— А кто его знает? — пожала плечами Головастик. — Каждый из нас принимает часть души от своего ближнего. Иисус был сильным магом, хоть и не прошел финального просветления.
— Он умер на кресте по-настоящему? — спросил Мордехай. — Воскресение — тоже легенда?
— Легенда, — кивнула Головастик. — Если бы он воскрес, это привело бы к концу света, пророчества были совершенно недвусмысленны. Не знаю, почему Бомж не пытался его воскресить. Наверное, в тот момент просто не додумался, а потом, задним числом, придумал красивую легенду.
— Знаете, а я ведь хотел окреститься, — сказал вдруг Мордехай.
— Неудивительно, — улыбнулась Головастик. — Саул — отличный проповедник, один из лучших за всю историю христианства.
— Теперь уже не хотите? — спросил я.
