— Что же именно они с тобой делали?
— Лапали меня там. Члены в рот совали.
Лицо Аомамэ скривилось еще сильнее.
— Дядя с братом?
— Каждый по отдельности, само собой. Мне было лет десять, брату пятнадцать. А дядя приставал и раньше. Раза два или три, когда он у нас дома ночевал.
— Но ты же рассказала родителям?
Аюми покачала головой.
— Нет. И тот и другой пригрозили: если расскажу, мне не поздоровится. Да и без угроз было ясно, что не простят, если что. Я боялась и молчала.
— Даже матери не сказала?
— Только не ей! — вздрогнула Аюми. — У матери брат был любимчиком, а из-за меня она вечно расстраивалась. За то, что я грубая, толстая, некрасивая, в школе толком не успеваю. Она мечтала о совсем другой дочери. О стройной красивой куколке, которую можно отдать в балетную школу. Я этим требованиям не отвечала, хоть убей.
— Ты не хотела еще сильней ее расстраивать и потому ничего не сказала?
— Ну да. Расскажи я матери о том, что брат со мной вытворяет, я же у нее виноватой и оказалась бы. Это уж точно.
Аомамэ помассировала лицо. Когда мне было десять, подумала она, я порвала с религией, и мать перестала со мной общаться. В крайнем случае она оставляла записки, но больше никогда со мной не разговаривала. Я перестала быть ее дочерью. Превратилась в «выродка, предавшего свою веру». После чего и ушла из дома.
— Но пенетрации не было? — уточнила Аомамэ.
— Нет, — сказала Аюми. — Такой боли я бы не выдержала. Да и они, похоже, не собирались доводить до крайности.
— И что же, ты и сейчас с ними видишься?
— Ну, после окончания школы я из дома ушла, и сейчас мы почти не встречаемся. Но все-таки одна семья, да и профессия обязывает — иногда пересекаемся. Ветре— чаемся с улыбочкой, никаких конфликтов. Да они сами, по-моему, уже ничего не помнят…
— Не помнят?!
— Такие ребята способны все забывать, — сказала Аюми. — А вот я не могу.
— Не удивляюсь, — ответила Аомамэ.
— Палач всегда включает логику, чтобы объяснить свои действия, поэтому он может забыть о том, что не хочется вспоминать. Но жертва забыть не способна. Для нее все, что произошло, мелькает перед глазами постоянно. И память эта передается от родителей к детям. Ты еще не заметила? Вся наша реальность состоит из бесконечной борьбы между тем, что действительно было, и тем, что не хочется вспоминать.
— Это уж точно, — кивнула Аомамэ. Борьба двух памятей? Твоей — и противоположной?
— На самом деле я думала, у тебя тоже есть такой опыт, — сказала Аюми.
— Почему ты так думала?
— Не могу объяснить. Просто… есть в тебе какая— то злость. Из-за которой ты готова раз в месяц расслабляться с незнакомыми мужиками. Злость или обида, я уж не знаю, но из-за нее ты не можешь или не хочешь жить обычной жизнью: завести себе постоянного любовника, встречаться с ним, ужинать вместе и трахаться регулярно, как все нормальные люди. Вот и я такая же… не от мира сего.
— Ты хочешь сказать, из-за того, что к тебе в детстве приставали взрослые мужики, ты свернула не на ту дорожку?
— Похоже на то, — кивнула Аюми. И чуть заметно пожала плечами. — Если честно, я вообще мужиков боюсь. Ну то есть опасаюсь связываться с кем-то конкретным. Это ведь значит, что я должна принять его полностью — таким, какой он есть. От одной мысли об этом все тело сжимается. Но с другой стороны, жить в одиночку тоже несладко. Хочется, чтобы тебя обнимали, чтобы тебя хотели. Без всего этого так страшно становится, сил нет. Вот и соглашаешься на что угодно с кем попало.
— От страха?
— Да, пожалуй.
— Если ты о страхе перед мужиками, во мне его нет, — сказала Аомамэ.
— Тогда чего ты боишься?
— Больше всего я боюсь самой себя, — ответила Аомамэ. — Потому что я не знаю, что творю. И что получится из того, чем сейчас занимаюсь, никому не известно.
— А чем ты сейчас занимаешься?
Аомамэ уставилась на бокал вина в руке.
— Сама бы хотела бы это понять, — сказала она. — Но не понимаю. Пока я даже не знаю толком, в какой реальности и в каком году нахожусь.
— Сейчас тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год, мы сидим в Японии, в Токио.
— Мне бы твою уверенность…
— Странно, — рассмеялась Аюми. — Разве то, где и когда ты находишься, не аксиома?
— Я сейчас не могу объяснить как следует, но для меня, увы, нет.
— Вон как? — с интересом протянула Аюми. — Мне, конечно, такое… хм… ощущение не совсем понятно. Но где и когда бы ты ни существовала, на свете есть человек, которого ты очень любишь. И в этом я тебе завидую белой завистью. Я этим же похвастаться не могу.
Аомамэ поставила бокал на стол, вытерла салфеткой губы и сказала:
— Возможно, ты права. Вне зависимости от места и времени я хочу с ним увидеться. Страшно хочу. Возможно, только это и не меняется никогда. Здесь я с тобой согласна.
— А хочешь, я поищу в базе данных полиции? Если знать хотя бы имя и возраст, наверное, можно найти, где он сейчас и чем занимается.
Аомамэ покачала головой:
— Не ищи, я тебя прошу. Говорю же: придет день — и мы с ним обязательно где-нибудь встретимся. Совершенно случайно. Вот до тех пор я и подожду.
— Прямо любовная сага, — вздохнула Аюми. — Здорово. Вот бы и мне так!
— На самом деле это очень нелегко.
— Да я понимаю, что тяжело, — кивнула Аюми. И стиснула пальцами виски. — Но хотя у тебя есть любимый человек, иногда ты все равно спишь с кем попало, так?
Аомамэ легонько постучала ногтями по краю бокала.
— Мне это необходимо. Мое тело — из плоти и крови, приходится содержать его в порядке.
— Но разве от этого твоей любви не становится меньше?
— А ты слыхала про тибетское колесо Сансары? Оно постоянно вращается, и все наши чувства и ценности оказываются то внизу, то наверху. То сверкают на солнце, то утопают во тьме. И только настоящая любовь — ось этого колеса, а потому не движется с места.
— С ума сойти… — восхищенно пробормотала Аюми. — Колесо Сансары, говоришь?
И допила свой бокал до дна.
Двое суток спустя в девятом часу вечера позвонил Тамару. И как всегда, без приветствий, сразу же заговорил о деле.
— Завтра после обеда не занята?
— После обеда свободна, могу подъехать, когда нужно.
— Как насчет половины пятого?
— Нормально.
— Хорошо, — сказал Тамару, и его авторучка заплясала по страничке в блокноте с такой силой, что было слышно Аомамэ.
