Наконец пол показался ему чистым. Конечно, мыл он его при тусклом свете настольной лампочки. Люстру он не включал.
После этого вытащил он из-за шкафа старый гэдээровский ковер, подаренный когда-то тещей. Расстелил рядом с покойником. Тут же в комнате резко запахло нафталином. Этот знакомый, но ранее нелюбимый запах вдруг показался Диме удивительно уместным.
Он присел на корточки и перевернул покойника два раза, закатывая его на ковер. Потом завернул один конец ковра так, чтобы покойник оказался в рулоне, и еще два раза перевернул труп уже вместе с ковром. Головы покойника теперь видно не было, но его тяжелые добротные ботинки торчали наружу.
Дима осторожно развязал на них шнурки и стащил ботинки с ног покойника. Поставил их в угол под стул, предварительно обтерев половой тряпкой.
Теперь все было готово. И Дима уже знал, что делать дальше.
Он вышел в гараж, завел машину и задом заехал во двор, раскрыв обычно не используемые ворота справа от калитки. Там он и оставил пока машину, а сам вернулся на кухню, где все так же, в застегнутом теплом пальто, сидела на табуретке Валя.
Дима налил себе стопку водки. Выпил. Выглянул на улицу.
Мимо дома проехала машина. Свет ее желтых фар проплыл над забором их двора и исчез.
– Ты только пока ничего больше не спрашивай, – попросил жену Дима. – Я сейчас еще одну выпью, а потом… потом мы его в машину погрузим и отвезем… тут рядом. Хорошо?
Валя кивнула.
Выпив вторую стопку, Дима выключил во всем доме свет и повел Валю в комнату. На ощупь она схватилась за один край тяжелого ковра, а Дима за другой. С передышками вытащили они рулон в коридор, потом вынесли на порог и погрузили на заднее сиденье машины. Все бы ничего, но задняя дверца, через которую они положили в салон ковер, не хотела закрываться. Диме пришлось минут пять повозиться, перекладывая ковер наискосок и задирая ближний к дверце конец кверху, пока наконец дверца не захлопнулась.
– Садись впереди, – попросил жену Дима.
Сам сел за руль. Открыл окно дверцы. Прислушался.
Было тихо.
Завел мотор и, не включая фары, выехал в темноте со двора.
Проехав до конца улицы, остановил машину возле поваленного забора заброшенного дома. Выключил двигатель и снова прислушался к шумам снаружи. Вокруг было спокойно.
Они с Валей вышли, вытащили из салона труп и перенесли к колодцу во дворе заброшенного дома.
– А если найдут? – спросила вдруг Валя.
– Найдут, то хоть похоронят по-человечески, – прошептал на выдохе Дима.
Они положили ковер на край колодца и подтолкнули его. В колодце что-то треснуло. Труп упал туда почти беззвучно.
– Это же ковер моей мамы, – произнесла Валя.
– Извини, – сказал Дима и тяжело вздохнул. – Поехали домой.
– Не хочу, – неожиданно сказала Валя. – Я туда не хочу…
– А куда нам?
Валя промолчала.
– Поехали пельменей поедим, – предложил Дима. Он и в самом деле был голодным.
– Поехали, – согласилась жена.
75
Киевская область. Макаровский район. Село Липовка
Через день вечером остановилась у забора Ирины белая «Волга». Вышел из нее мужчина в короткой дубленке с портфелем в руке. Внимательно на указатель номера дома, что справа от входной двери висел, посмотрел. На подкову прибитую взгляд бросил и улыбнулся снисходительно. Только потом на кнопку звонка нажал.
Дверь ему баба Шура открыла. Одетая аккуратно, с брошкой на зеленой кофточке, в длинной черной поглаженной юбке.
– Ой, проходьте, проходьте! – сказала. – Туда вот, на кухню!
Он вошел чинно и важно. Портфель под стенку поставил. Дубленку снял, на крючок повесил. Потом на свои полусапожки взгляд опустил. И тут же на пожилую хозяйку его поднял, а в них вопрос, который и ей понятен.
– Не надо, так заходите! – сказала она.
Обрадовался гость, что так, не разуваясь, можно. Показалось ему, что он впопыхах незаштопанный носок одел, с дыркой. А как можно о делах да о деньгах говорить, если те, с кем ты говорить собираешься, дырку в твоем носке заметили?!
Ирина услышала, что кто-то пришел, но в коридор не вышла. Постеснялась. Знала, что должны были из Гавронщины приехать, насчет ее молока поговорить. Пускай сначала с мамой все решат, а потом мама ее позовет. Тогда и выйдет!
– Садитесь! Ой, забыла, как вас-то! Жена у вас Катерина, а…
– Илько Петрович, – произнес гость, осматривая кухню и одновременно подтягивая вниз коротковатый коричневый свитер домашней вязки, который выше брючного ремня задрался и показывал, что рубашка под свитером синяя и чуток тесная.
Он присел.
– Я вам кофе сварю, – предложила пожилая хозяйка.
На кофейное предложение он кивнул и еще разок кухню взглядом окинул.
– Ваша фамилия, извините, как? – спросил он.
– Коваль, Александра Васильевна я.
– Традиционная, хорошая фамилия, – сказал гость задумчиво. – У меня коллега по кафедре в университете нашими, украинскими фамилиями занимался. Докторскую защитил. Это ведь вашего мужа, наверно, фамилия?
– Да, мужа покойного.
– А отчего он умер? – В голосе гостя прозвучало осторожное любопытство.
– Печенью болел.
– Пил, наверное?
– Редко, только по праздникам. Остренькое любил.
– А, это печень. У вас не наследственное?
– Что вы, у меня, – баба Шура потрогала себя за живот, – никогда. А доченька вообще почти никогда не болела! Даже насморк зимой ее не берет!
– Вы ж понимаете, – тон у гостя стал серьезнее. – Молоко – это важнее, чем кровь. Через молоко в ребенка код нации вливается, формирует его будущее самосознание. Кровь потом перелить можно. Вон, в Европе, общий банк крови делают. Будут какому-нибудь немцу кровь француза переливать. И ничего, немец немцем останется. А вот если украинского хлопчика немка своим молоком вскормит – выйдет из него немец. А у нас и так уже такая мешанина! Поэтому и согласия политического нет! Все словно или молочной смесью, или иностранным молоком выкормлены…
Баба Шура слушала Илька Петровича напуганно. Он у нее еще тогда, в Гавронщине, когда дверь открыл, разные мысли вызвал. Разные, но не очень приятные. Во-первых – по возрасту не жених, за пятьдесят. Глазки кругленькие, свиные, губы толстые. Справа на щеке родинка как бы женская, крупная. А жене, Катерине, лет двадцать всего. Она в вышиванке сидит, бледненькая, худенькая, как полная его противоположность. И сидит на диване так, словно слово сказать боится! А он от имени сидящей тут же молодой жены, как сама она, Александра Васильевна, от имени дочери, разговаривает. Но ей, бабе Шуре, от имени своей дочки говорить можно, по праву родителя. А он чего ей слова не давал?!
