— А где сейчас Сагаллаев? — спросил Добрынин.
— У меня лежит… В синяках весь, губы разбиты. Говорит, что домой хочет и больше даже каши не сварит… Что с ним делать? Не знаю…
Ситуация показалась народному контролеру довольно серьезной. Само собой, не хотелось ему голодать, но и о других он тоже думал и беспокоился.
— Может, поговорить с ним? — спросил Добрынин. — По-человечески поговорить?
— А что я, не по-человечески с ним разговаривал? — Медведев глянул на Добрынина несколько озадаченно. — Тут другое дело. Надо его куда-то перевести, в другое место… А сюда нового повара и, конечно, не татарина… Вот если б с Высотой Ж. поменяться. Там повар — пальчики оближешь. Хохол, фамилия у него смешная — Ковинька, кажется…
— Так, может, и надо поменяться? — спросил Добрынин.
Медведев подумал с минуту, а потом решительно рукой махнул.
— Точно! — сказал он. — Значит, так, я сейчас же радиограмму в Москву пошлю, сообщу, что… а что же им сообщить? — Медведев вопросительно посмотрел на народного контролера.
— Сообщите, что в связи с возникшей на религиозной почве неприязнью между инженером Вершининым и поваром Сагаллаевым необходимо срочно перевести повара Сагаллаева в другое место. И передайте, что проще всего поменять поваров Высоты Н. и Высоты Ж. местами, так как для этого не потребуется ни транспорта, ни особых усилий…
— Да, — согласился с предложением капитан. — Значит, я пошел передавать, а вы, Павел Александрович, проконтролируйте в цеху, чтобы там ничего такого не было…
— А что с обедом? — поинтересовался Добрынин у собравшегося было уже выйти капитана.
— Что с обедом? — повторил Медведев и остановился. — 0-о-ой, — вздохнул он. — А что с обедом? Сагаллаев не пойдет…
— Давайте Светлану попросим. Она женщина, она должна уметь готовить, — предложил Добрынин.
— Спасибо, — искренне сказал Медведев. — Без вас было бы трудно!
В цеху было тихо. Рабочие жужжали напильниками, обрабатывая и доводя заготовки. Канюкович отсутствовал. Какой-то негромкий шум доносился из комнаты Вершинина.
Добрынин вытащил из кармана пиджака бумажку и карандаш, написал на ней: «Ты умеешь еду варить?» и подошел с запиской к Светлане.
Светлана кивнула.
Тогда Добрынин написал: «Пойдем со мной, будешь обед готовить!» Он привел ее в кухню столовой. Вместе они осмотрели запасы продуктов. Добрынин открыл для Светланы большую пятилитровую банку говяжьей тушенки, зажег печь, подбросил в ее топку угля, помог набрать воды в большую кастрюлю.
Светлана знаками попросила карандаш и бумагу. Потом, получив это, написала: «Спасибо, дальше я сама все сделаю!» На завод возвращаться Добрынину не хотелось.
Он вышел на край каменной площадки, заглянул вниз, в зеленую цветущую пропасть.
Настроение было приподнятое. Эта единственная на Высоте Н. женщина словно растворялась в воздухе, которым дышал Добрынин. И так приятно становилось думать о ней, думать о ней с нежностью постороннего человека и без всяких умыслов. Даже не потому, что был Добрынин уже давно не молод. Просто знал он, что Светлана и Сева любят друг друга, а любовь народный контролер очень уважал. Любовь вызывала в нем такое же уважение, как и порядок, и поэтому, думая об этом настоящем чувстве, всякий раз ощущал Добрынин, как внутри его тела само собой рождается удивительно сильное тепло, рождается, растекается с кровью по венам, согревая конечности, и потом вдруг ударяет в голову, отчего возникает легкое головокружение и появляются моложавые мысли. После таких минут, остывая, так хорошо вспоминать прошлое счастье, даже если это счастье было чужим, или не совсем чужим, а счастьем близких людей.
Светило солнце, зависшее над каменной площадкой Высоты Н. Пролетали редкие большие птицы, гнездившиеся тут же в горах. Птицы эти были довольно молчаливы и никогда не пели. Только изредка издавали они воинственные звуки, перекрикивались, сообщая друг другу о чем-то.
А Добрынин, ощущая в себе нарождающееся тепло, стоял на краю «ступеньки», смотрел вниз завороженным взглядом и с наслаждением чувствовал приближение необъяснимой внутренней дрожи. Дрожи, после которой обязательно закружится голова и мир покажется маленьким, добрым и полным любви и порядка.
Глава 44
После нескольких запойных дней, явившихся результатом подтверядения догадки относительно поэтических наклонностей попугая, Саплухов начал понемногу приходить в себя.
Он смотрел в небольшое круглое зеркало на свое опухшее с синевой под глазами лицо. Смотрел и внушал себе отвращение к собственному лицу, на котором четко было написано: «пил водку с пивом не меньше четырех дней».
Внутренне сплюнув, Саплухов, одетый только в брюки, в очередной раз пошел в ванную и подставил голову под поток холодной воды.
«С завтрашнего дня за работу, — твердил он себе. — Как ни в чем не бывало! С утра запись, с двух — расшифровка!» Спасительные мысли уже мельтешили в голове, создавая и выстраивая научные планы. Уже не казалась абсурдной сама идея о том, что попугай может писать стихи, да и еще какие стихи! После запоя эта идея воспринималась уже нормально, и теперь пошло ее развитие. Промелькнуло в голове несколько возможных названий научной работы об уникальном попугае. Аналитический ум ученого предложил несколько проблем для разработки темы. Например:
«Различия в образном восприятии мира между поэтом-человеком и поэтомпопугаем», «Сравнительная семантика человеческой и нечеловеческой поэзии», «Особенности восприятия природы и природных сил поэтом-попугаем» и так далее.
А за окном длился вечер. Моросил дождик, и мелькали внизу краснеющие фонари, освещавшие безлюдные и мокрые аллеи парка.
Утром Саплухов снова посмотрелся в зеркало и, к своей радости, заметил большие перемены. Синева постепенно исчезала, а на ее месте появлялся румянец. Пока это был нездоровый, пунцовый румянец. Одутловатость лица почти прошла, и взгляд все еще красных глаз приобрел какую-то осмысленность.
Спустился вниз, позавтракал в полупустой столовой. Проверил почту у администратора. Женщина вручила ему два письма и многозначительно улыбнулась.
Саплухова передернуло от ее улыбки — он-то подумал, что это вид у него такой, что всем смеяться хочется.
Поднялся к себе. Сел за стол и распечатал первое письмо, написанное незнакомым женским почерком.
Пока разворачивал сложенный вчетверо лист — жила в душе какая-то загадка. Но с первыми же строчками письма загадка-исчезла. Писала его секретарша, Нина Петровна. Письмо было сумбурным и чересчур длинным, а весь смысл сводился к тому, что Нина Петровна в Пицунде вышла замуж за какого-то грузина и назад в Ялту не собирается. Тут же в конверте находилось ее заявление об увольнении по собственному желанию.
— Ну и черт с тобой, — раздраженно вырвалось у ученого, и он отбросил от себя это письмо.
