Было уже тепло, а иногда и жарко. Земля настолько прогрелась, что лежать и сидеть на ней можно было без всяких подстилок, и ввиду этого вытрусили старик с Бановым все использованные зимой и весной шинели, сложили их и спрятали до осени в шалаше Эква-Пырися.
Первомай отметили скромно и тихо, да и без Клары, которая к тому времени уже спала. Просто присели Банов и Эква-Пырись у костра, достал старик заветную грелку, принесенную еще на Новый год солдатом Васей, отпили они по два-три глотка, поздравили друг друга и на том празднование закончили.
Жили они все втроем ожиданием скорых родов, и каждый по-своему волновался и переживал, и думал об этом много. Только Клара, казалось, была поспокойнее и увереннее Банова, и однажды за костром взяла она и пошутила, сказав, что ЭкваПырися она на роды возьмет, а Банова нет, чтобы он своим переживанием родившегося ребенка не напугал.
Долго тогда Эква-Пырись смеялся.
Глава 39
Вычитанная верстка второго тома стихотворений Неизвестного Поэта была готова к отправке в Москву. Саплухов решил ознаменовать это дело посещением ресторана на набережной. И хоть было еще рано, только начало пятого, ученого просто тянуло на улицу.
Он вышел на балкон. Посмотрел на раскинувшуюся внизу Ялту.
Где-то наверху одиноко стучала печатная машинка. Нина Петровна была в отпуске, так что это был кто-то из писателей. Может быть, Грибанин решил поработать, пока секретарша Саплухова грелась на солнечных пляжах Пицунды?
«Чем ей здесь был не отдых?» — Саплухов, думая, пожал плечами.
Просто казалось ему смешно ехать на другой берег Черного моря, когда и в Ялте, в Доме творчества — не жизнь, а сплошной санаторий.
Что-то сказал попугай в комнате, и Саплухов вернулся внутрь. Посмотрел на птицу, потом на кормилку и поилку. Ясно, птица была голодна.
Саплухов вытащил из тумбочки припасенный кусок хлеба, потом накрошил руками печенья и высыпал все это в кормилку.
Взял стакан, поднес к крану, но воды почему-то не было.
Посмотрел виновато на Кузьму и встретился с ним взглядом.
«Все-таки надо серьезнее к нему относиться, — подумал ученый о попугае. — Эта птица и сама не знает, какой огромный вклад она делает в русскую советскую литературу».
Снова заглянул в тумбочку. Лимонад кончился, но оставалась бутылка теплого пива.
Саплухов, махнув рукой, открыл бутылку и налил немного «Жигулевского» в птичью поилку.
— Извини, друг, больше ничего нет тут, — сказал он, глядя в глазки попугая.
А сам подумал: жаль все-таки, что попугай не человек, рассказал бы ему о Неизвестном Поэте. Но, конечно, это был бред, и сам Саплухов это понимал. И так с этим попугаем была связана масса необъяснимых феноменальных вещей!
На следующее утро немного болела голова: весь вечер просидел Саплухов в одиночестве за столиком на двоих. Пил «Белый мускат Красного камня» и все посматривал по сторонам в ожидании какой-нибудь одинокой дамы, которую можно было бы пригласить за стол. Но дамы в ресторане ему не нравились, и в результате после бутылки «Муската» он выпил еще триста граммов водки и добрался до Дома творчества писателей каким-то необъяснимым способом, так как наутро заметил, что низ брюк и рукава пиджака были вымазаны синей глиной, которую он сам прежде в Ялте не замечал.
Однако с утра начинался четверг, обычный рабочий День, и, собрав силу воли и выпив стакан теплого «Жигулевского», решил Саплухов заняться делом.
Настроил уровень записи магнитофона. Поставил новую бобину и, вытащив попугая из клетки, усадил его на левое плечо.
Однако попугай тут же прошелся цепкими лапами по спине и перебрался на правое. И стал крутить головой, видно, разыскивая взглядом глаз-пуговок привычный микрофон.
Саплухов, вздохнув тяжело, поставил перед птицей микрофон, включил «запись» и сказал попугаю:
— Ну, давай, говори!
Попугай хмыкнул, почесал кончиком клюва крыло, потом, видно, сосредоточился.
Освобождению дышит синий лес,
кедровый воздух мечется средь елей.
Под лапами медвежьими скрипит
чистейший снег таежных колыбелей.
Под ним, прильнув к земле, лелеют сны нежнейшие, как бархат, волчьи мхи.
Растает снег, и выйдут медвежата
на многоцветность мира посмотреть.
И голосом немного хрипловатым
попробуют тайгу они воспеть,
и будут удивляться тут и там
зеленым бархатистым волчьим мхам.
Но вот прогреется земля, вздохнет глубоко, посмотрит: что за год собрала Смерть.
Накроет трупы одеялом мхов,
и мхи начнут таинственно краснеть.
Так близок путь от августа к зиме, что даже думать… — тут попугай запнулся и закрутил головой, словно действительно в этот момент думал, — что даже думать… что даже знать об этом… нет, не то… а!
Что холод зарождается в душе,
И только сосны, сны, снега, слои небес укачивают плавно вечный лес…
Попугай, закончив стихотворение, оглянулся одним глазом на ученого.
А ученый сидел с открытым ртом и пытался навести порядок в своих внезапно свихнувшихся мыслях.
Когда первая стадия внутреннего оцепенения прошла, Саплухов возвратил Кузьму в клетку, а сам перемотал бобину назад и еще раз прослушал запись.
Сомнения постепенно исчезли.
«Неужели все эти стихи написал он? Вот так, легко, на ходу, практически без запинки?» — холодный пот выступил на лбу ученого.
Он еще не знал, что могут означать эти выводы, эти догадки, постепенно перераставшие в твердую уверенность.
Вытащил еще не отправленную верстку второго тома. Пролистал.
Тот же стиль.
А когда просмотрел глазами несколько строф наугад раскрытого стихотворения — из глубины памяти своей услышал голос попугая, читавшего, декламировавшего все эти стихи. И тут же вспомнились долгие, иногда чересчур долгие паузы между строфами. Значит, он тогда не вспоминал эти строфы, а на ходу придумывал?
«Господи! — Страх обуял ученого. — Что же теперь? Нельзя же об этом никому говорить… Ведь уже и памятник открыт, и роман Грибанин написал, первый том издан…» Он закрыл верстку и сдвинул ее на край стола. Будущее казалось туманным и непредсказуемым.
«Что там, за этим туманом?» — лихорадочно думал ученый.
А за окном продолжался «бархатный сезон». Сохли листья магнолий, устилая собой тротуары. Море забрасывало двух-трехбальными волнами барахтавшихся и чуть ли не плачущих от удовольствия курортников.
А на набережной появились первые прогуливающиеся пенсионеры, избалованные ежегодными бесплатными собесовскими путевками.
