Ваплахов взял предмет в руки. Это была мертвая птичка.
Дмитрий облегченно вздохнул и поднялся на ноги, все еще держа ее в руках. Оглянулся по сторонам. Потом отошел от домика к одиноко росшему на другой стороне улицы тополю и опустил холодный мягкий комок на землю.
И тут вспомнил он, что над любым умершим существом надо прочитать юлусу — напутствие, иначе душа умершего зверя или птицы не вернет тело природе, и превратится мертвое тело в камень, преградив траве или дереву путь к солнцу.
Зашептал Дмитрий юлусу, на ходу переводя ее на русский и от этого то и дело запинаясь — не хватало в русском языке слов, чтобы звучала юлуса так же высоко и проникновенно, как звучала бы она на урку-емецком:
— Выйди-вылети, став ветерком и опустив уже ненужные крылья. Забери с собой память о земле и небе. Взлети туда, где Эква-Пырись кормит синих птиц небесной пшеницей. Поклонись ему верхними облаками и скажи, что внизу уже ночь, и спят медвежата в берлоге, спят мох и трава под снегом, и не знают они про то, что звук, веселивший небо, уже не имеет тела.
Так и не дождавшись Добрынина, лег Ваплахов спать.
Добрынин появился только под утро — его привез тот же «газик», только теперь за рулем был уже немного проспавшийся рядовой Солдаткин.
Добрынин был бледен и угрюм. Он положил на стол маленькую книжицу стихов поэта Бемьяна Дебного, подаренную ему по его же просьбе майором Андросовым; достал из кармана сложенную вчетверо бумагу, развернул и разровнял ее ребром ладони и, опустив перед собой на стол, уставился в ее скудные холодные строки.
Ваплахов, разбуженный таким громким возвращением, подошел и заглянул через плечо начальника.
Луч солнца только-только заползал на эту бумагу.
Дмитрий прочитал: «Радиограмма. Город NX872 в/ч АЮГ 117/43 для нар. контр. П. А. Добрынина. В приезде в Москву нет необходимости, приказываю Добрынину и Ваплахову до 13 мая с. г. перебазироваться в город N УК 4236 на объект ФНР-115 для последующего контроля продукции. Поздравляю с победой. Кремль, уполномоченный по делам народ, контролеров Свинягин».
— А что это за город? — спросил Ваплахов.
— Сарск, — сказал Добрынин и тяжело вздохнул. — Пятьсот километров отсюда.
Тяжело было народному контролеру. И не только оттого, что не едет он в Москву, несмотря на победу. Больше всего огорчил его сухой канцелярский стиль радиограммы — никогда он не чувствовал себя настолько бессильным и униженным. Откуда появился этот Свинягин? Почему он передал ответ, если Добрынин посылал радиограмму Тверину?
Добрынин сидел за столом напротив окна, сидел и, сцепив зубы, переживал, не обращая внимания на улыбки проходивших по улице девушек, спешивших на утренний —митинг, посвященный победе.
Ваплахов отошел, сел на кровать. Он, конечно, сочувствовал Добрынину, но одновременно был и рад случившемуся: в Москву ему не хотелось, да и нельзя было ехать, а так они опять будут вместе работать на благо Родины. Единственное, что огорчало его, — предстоящий отъезд. И даже не сам отъезд, а то, что Таня Селиванова останется здесь, а он уедет. Расставание огорчало его, и Ваплахов тотчас решил пойти и найти Таню. И сказать ей что-нибудь. Он не знал, что надо будет ей сказать. Он никогда не говорил вот так с девушками. Со старухами на Севере говорил и умел говорить, а вот так просто с русскими девушками…
Ваплахов встал — скрипнула кроватная сетка. Добрынин обернулся.
— Я на митинг схожу, — сказал урку-емец.
— Сходи. — Добрынин кивнул. — Попрощайся там… Вечером уезжаем.
— Вечером? А в радиограмме сказано: до тринадцатого мая.
— Прямой дороги нет. Военные довезут нас до Соляных шахт. Оттуда еще три дня пути.
Ваплахов скривил губы. Теперь и ему стало грустно. Он бросился в коридор и выбежал на улицу.
Митинг уже начался, и откуда-то издалека доносились исковерканные громкоговорителем слова радости и счастья.
Глава 30
Непривычное сухое лето продолжалось, но поля вокруг Новых Палестин не желтели, а оставались зелеными, . что поначалу удивляло многих. Ведь даже речка немного измельчала из-за этой суши. Но потом, когда ни Архипка-Степан, ни горбун-счетовод не смогли объяснить новопалестинянам-причину этого явления, высказала свои мысли Катя. Сказала она просто и понятно, что вся вода, какая на землю падает, просачивается на разные глубины и что природа таким образом запас себе создает, не понимая, что на самом-то деле запас этот делается для жизни людей. И вот когда сушь наступает, то каким-то научным образом земля выталкивает из своих глубин запасенную воду и как бы поднимает ее под самую собственную поверхность, как если бы человек, нашедший на земле птицу, поднял бы ее на ладони к небу. И вода эта просачивается обратно в землю, только не так, как после дождя, а совсем наоборот — снизу вверх, к корням. И вот поэтому, несмотря на сушь, растет и зеленеет их будущий урожай.
Ангел тоже слышал это объяснение и долго потом об этом думал. Внутреннего устройства земли он не знал, всегда полагая, что твердь однообразна и вся состоит из живородящей земли, которая дает силу всему, пустившему в нее корни. Однако заметил он, что очень легко верится ему в истинность объяснений Кати, и сам же он этой легкости испугался, ведь выходило, что сама природа печется обо всем, и словно нет над всей природой, над всей Вселенной Бога, потому что не нужен он.
Сидел ангел на склоне холма, смотрел, как зарисовывает опускающийся летний вечер лес, домик коптильщика и речку, зарисовывает каким-то серым цветом, тусклит. Сидел и о земле думал.
И вдруг зажглась в домике у реки свеча, и ее огонек в окошке отразился. Сразу ангелу будто холодно стало — поежился. Может, просто ветерок с реки подул, а может, оттого, что там, у Захара и Петра в домике, было тепло изза постоянно горевшей печки-коптильни.
Поднялся ангел и вниз по тропинке пошел. Уже много раз ходил он туда, и сидели они иногда всю ночь за столом. Иногда свечу зажигали, иногда масляную лампу, что на крюке под потолком висела. И говорили, говорили. Порой ангел там и ночевал.
И не то чтобы было ему совсем неинтересно среди обычных новопалестинян, живших кучно и совместно в человеческих коровниках, но говорить с ними не хотелось, да и они сами с ним, ангелом, не говорили. Они строили свою жизнь, летом готовились к зиме, а зимой ждали лета. И только Катя да горбун-счетовод каждый по-своему заботились о будущем и думали о разных улучшениях.
— О, — сказал Захар-печник, открыв дверь и увидев на пороге дома ангела. — Хорошо, что пришел, а то мы тут с Петром поругались чуток… Заходи!
Петр сидел на табурете за столом, сидел ссутулившись . и глядел перед собой на трещину в широкой столешнице, глядел так, словно хотел протолкнуть свой взгляд сквозь эту трещину и дальше. Расселись.
Ангел сразу уютно себя почувствовал. Тепло окутало его, и дышалось здесь иначе, сладковатый запах оседал даже на языке, из-за чего создавался странный обман желудка: казалось, что запах становился как бы запомнившимся вкусом съеденной пищи.
