Но все это время приходил ангел в «класс», садился на последней лавке и иногда с неподдельным интересом слушал некоторые уроки, особенно когда Катя рассказывала о восстании Спартака и о других странах, которых она сама, конечно, не видела. Нравилось ангелу и то, что агитировала учительница своих учеников за искоренение пьянства, краж и прочих грехов. Было это, несомненно, делом правильным и нужным, потому как пили в Новых Палестинах зимой ежедневно, и только чудом обошлось без «зимородков» — так здесь называли замерзших насмерть. И в этом «чуде» была велика заслуга Кати, организовавшей с крестьянками ежевечерний обход Новых Палестин, во время которого они разыскивали прикорнувших на снегу подвыпивших мужиков и оттаскивали их общими усилиями в ближайший коровник, где и оставляли до утра у протопленной печки.
Приблизилась весна, и снег на полях уже начал темнеть, готовясь просочиться в землю и оживить любое брошенное в нее семя.
Глава 5
Война шла уже больше полугода, но Марку, ездившему в составе фронтовой артистической бригады, казалось, что прошло гораздо больше времени с тех пор, как местами выступлений стали лесные поляны, площадки у окопов и блиндажей, штабы фронтов и соединений. Он уже забыл, когда они с Кузьмой выступали соло. Теперь, да уже не теперь, а с самого начала войны, изменилось все. Изменился подход к выбору репертуара — и здесь произошло самое удивительное — товарищ Урлухов из ЦК прислушался к мнению Марка и согласился с ним. А согласился в том, что для выступлений в перерывах между боями, в госпиталях, в учебных ротах гораздо уместнее произведения сатирические, вызывающие улыбку и создающие хорошее бодрое настроение. Так Марк и Кузьма вернулись к тому, с чего начинали, — к легкой сатире и задорной поэзии. Тогда же товарищ Урлухов познакомил Марка с поэтом Твардовским. Знакомство было кратким, но важным для репертуара Кузьмы — и теперь попугай был королем любого бригадного концерта, сообщая от имени Василия Теркина о своих подвигах, мыслях и мнениях.
Состав артистической бригады часто менялся. Появлялись и откомандировывались куплетисты, певцы и певицы, артисты оригинального жанра. Были среди них люди талантливые, были посредственные, но солдаты — публика благодарная, и радовало их все, что бы им ни показывали на импровизированной прифронтовой сцене.
Концерт, ужин, улыбки повара и солдат, иногда ночлег в сыроватой землянке, обязательные сто грамм — как тут к ним не привыкнуть — и снова полуторка, ухабистые дороги, разрывы «слепых» снарядов и взлетающие иногда по ночам ракеты.
Весна растапливала снега. Иногда приходилось спрыгивать в грязь и дружно толкать полуторку вперед.
А Кузьма тем временем сидел в кузове, в клетке, покрытой плотным чехлом из шинельного сукна — такой подарок сделал однажды Марку и птице знакомый интендант после одного из первых концертов. Очень полезный подарок.
И снова дорога. На этот раз приехали в штаб полка. До фронта километров тридцать. Выгрузились. Бригада снова была малочисленной: двое талантливых и любимых солдатами куплетистов с Украины — один длинный, как жердь, второй наоборот — так и хотелось Марку сказать: «с шуруп размером», исполнительница русских народных песен, старожил бригады Петя Фомин с дрессированным пуделем и сам Марк с попугаем-декламатором.
До ужина оставалось часа два, и дежурный по штабу, малорослый капитан с густыми бровями, приказал вещи оставить в штабной каптерке, а самим подготовиться.
Думали, что выступление состоится после еды, однако ошиблись.
Штабисты хотели ужинать уже в хорошем настроении.
Здание сельской школы, занятое под штаб, оказалось довольно удобным, и, немного разогревшись, артисты прошли в бывший красный уголок. Обсуждать было нечего. Очередность почти никогда не менялась: сначала народные песни о Родине, о березках, потом куплетисты, Петя Фомин со своими вопросами пуделю: «А ну-ка, сколько дней фрицам жить осталось?» — а пудель на это: «гав-гав!» «Правильно, — смеется Петя. — А нам сколько осталось?» «У-у-у-у-ууууу!» — воет пудель. А затем уже Кузьма с Теркиным.
Собрались штабисты быстро, заняли два первых ряда, а за ними еще рядов семь пустует. Из открытой двери — солдат-на-побегушках выглядывает. И дежурный капитан тут же, в первом ряду. Сидят, ждут.
Выступление шло гладко. Как и положено, народные песни вызвали на лицах офицеров теплую тоску, мысли о доме.
Последним вышел Марк с попугаем на плече. Офицеры уже улыбки с лиц убрать не могут. А птица читает старательно, с вывертом, словно понимает: какие интонации смешнее получаются!
…Стали спиртом растирать. Растирали, растирали… Вдруг он молвит как во сне:
— Доктор, доктор, а нельзя ли изнутри погреться мне…
И уже смеются офицеры — вот-вот губы у них треснут.
Ужинали все вместе в штабной столовой. За одним длинным деревянным столом. Снова спирт, пшенная каша, в которой непонятно чего больше — каши или масла. Мясо — не тушенка, а самая настоящая свинина!
— Ну, — поднимает кружку со спиртом усатый майор. — За победу!
Рядом с Марком сидит певица Буялова. Нюхает спирт и кривится.
Марк знает, что будет дальше. Все выпьют, и ее заставят выпить — попробуй не выпить за победу советского оружия! Потом, после каши, ее упросят спеть, потом всем артистам по очереди придется еще раз выступить. Под конец ужина шофер их полуторки, как всегда, упьется и свалится со стула — и призванные на помощь солдаты уволокут его куда-то до утра отсыпаться…
— Ну а теперь пусть попугай твой че-нибудь отмочит! — смотрит на Марка толстенький старший лейтенант. — Пускай какую-нибудь херню брякнет!
Марк всегда огорчается, когда такие слова слышит.
— Товарищ офицер, — говорит он, оглядываясь в смущении на Буялову. — Не надо ругаться…
— А сколько твоему попугаю лет? — спрашивает почему-то старший лейтенант.
— Лет шестьдесят, наверно, — отвечает Марк Иванов.
— Ну так не младенец, пора б ему уже и знать такие выражения, мать твою!..
Буялова терпеливо тычет взгляд в пустую миску — кашу она давно съела, и от добавки не отказалась бы, да забыли предложить.
— Ты научи его, я тебе как офицер штаба говорю! — мутными глазами старший лейтенант водит от Марка к попугаю, все еще сидящему на плече, и назад, к Марку. — Солдаты мат любят, здесь, сам понимаешь, каждый день смерти в лицо… как тут не материться, мать твою…
Спали не раздевшись в бывшей классной комнате, но на кроватях с матрацами. Накрывались одеялами вперемешку с шинелями, одолженными у каптера.
Утром шофер дядя Ваня, помятый, синий со спирту, снова за рулем.
И снова дорога, теперь на фронтовую.
Затишье, окопы, чумазые лица, грязные гимнастерки — словно в окопной грязи и ночуют солдаты. Вылезли, выползли, собрались они на поляне. Командир — лейтенант. Щеки впалые, небрит. Нижняя губа выпирает, словно разбита была.
