– Помолчи, – поморщился Горчаков. – Он невольно
становится на их позиции, понимаешь, добрячок ты мой? «Пусть все остается
по-прежнему». А какое оно, прежнее? «Сытыми мы коммунизм не построим».
Построим, Боря. Вы грамотный человек, с высшим образованием. Должны помнить,
сколько миллионов, – да, миллионов! – человек умирают сейчас от
голода или постоянно недоедают. Африка, Азия, Латинская Америка. Да и в
Европах… Как вы думаете, поймут они вас, если вы скажете им: придется вам
голодать и дальше, и умирать, и хоронить своих детей, и продавать своих детей,
но зато вы должны гордо утешаться сознанием, что отстояли свою космическую
независимость? Поймут? Им нужен хлеб, а не ваша гордая независимость. Если они
узнают, что это вы помешали им получить еду для себя и своих детей, они вас
растопчут и будут правы.
– Значит, идеал – сытое брюхо?
– Вовсе нет, – сказал он. – Просто сначала нужно
накормить и одеть человека, а остальное он сделает сам.
– Точно! – обрадовался Назар Захарыч, довольный, что и
ему удалось вставить словечко. – Сначала их покормить нужно, мы в сорок
пятом первым делом выкатывали полевые кухни…
– Вот именно, – сказал Горчаков. – Прежде всего на
площади вывозили полевые кухни и раздавали кашу. Борис, этим людям, про которых
я говорил, не нужны высокие материи. Пока не нужны. Сейчас им не до того. О
высоких материях они станут думать потом, когда будут сыты и накормят своих
детей. Я вовсе не хочу утверждать, что с наступлением Эры Изобилия волшебным
образом исчезнут абсолютно все пороки…
– Да, – сказал я. – От выпивки при таком баре
удержаться трудно.
– Не опошляйте. Это мелочи. Полностью исчезнут преступления
против собственности, никто ведь не станет воровать у другого то, что имеет
сам. Исчезнет пресловутый дефицит и связанная с ним уголовщина. Эра Изобилия
уничтожит почву, на которой произрастает мещанин. Потеряет всякий смысл
проникать на базу с черного хода и носить записки от Ивана Ивановича. Так что
постарайтесь забыть этого галактического провокатора.
– Он не похож на провокатора, – сказал я.
– Блаженный слюнтяй, не в терминах дело, – отмахнулся
Горчаков. – Он просто забыл, что такое голод. Перестаньте о нем думать.
Думайте больше о том, что вы – представитель Земли. Из пяти миллиардов
населения планеты, из двухсот пятидесяти миллионов населения государства
выбраны мы трое. Знаменосцы грядущих поколений – высокие слова, но что делать,
если это правда. Нам выпало быть… Да, черт побери, подопытными кроликами
эксперимента, но это такой эксперимент, что я согласен с ролью кролика. Хотя мы
не кролики.
– Апостолы, – сказал я.
– Не придирайтесь к терминам. Подобрать подходящие слова
недолго. Люди, на которых лежит ответственность за человечество. Постарайтесь
проникнуться значением и величием этих слов. Вы уже не можете оставаться
каким-то там просто Песковым двадцати шести лет от роду… Вы один из немногих,
на ком лежит ответственность за светлое будущее человечества.
– Зажравшегося, – сказал я.
– Сытого, – сказал он. – Избавленного от суетных
забот о куске хлеба.
– Молодой он еще… – застенчиво подал голос Назар
Захарович. – Лиха не хлебал, по карточкам не жил, и вообще…
– Вот именно, – сказал Горчаков. – Назар воевал, а
я пацаном голодал после войны, мы-то помним, что значит кусок хлеба, не то, что
вы…
Спорить с ними я не мог – не умел. Я не привык спорить на
такие темы и не предполагал, что когда-нибудь придется, но я знал, что не
уступлю.
– Гоните этого иезуита, если еще раз появится, – сказал
Горчаков, хлопая меня по колену. – Попался бы он мне, я бы с ним
поговорил… – Он встал и тряхнул за плечо Назара. – Поехали.
– На посошок, Витя, – кротко отозвался Назар Захарыч.
Совершенно ясно, что, несмотря на перевес в годах, он ходил у Горчакова под
каблуком, тихий человек, добренький, безответный. Я не мог представить его
молодым, в шинели…
– Ладно, – разрешил Горчаков. – Доброй ночи,
Борис.
Он ушел в прихожую, высокий, жесткий, собранный, раз
навсегда определивший свою позицию и не собиравшийся отступать. Когда твой
противник сильный человек, его даже уважаешь; легче, если он рыхлая ничтожная
личность, и тем проще, его неприкрыто презираешь, а сильного презирать невозможно,
нужно что-то большое, чтобы перестать его уважать.
Назар Захарыч допил посошок и встал.
– Доброй ночи, Боря, – сказал он плюшевым
голосом. – Вы не обращайте внимания на все, что Витя про политику… Просто
вспомните детишек в неблагополучных странах, видели ведь фильмы? Ужас…
– Послушайте, – сказал я. – Вы оба мне так и не
сказали, я не могу понять… В чем суть эксперимента, самая суть?
– Ну это же просто, Боря. Помните школьные опыты с бумажками?
Опустили ее в пробирку, посинела она или там покраснела – опыт удался. И вот
такие бумажки – мы трое. Посинеем – все в порядке, можно начинать по всей
планете. Поняли?
– Понял… – сказал я. – Доброй ночи. Дверь за ними
захлопнулась. Я прибрал со стола, поплелся в спальню. Жанна захлопнула книгу и
вопросительно взглянула на меня, я отобрал книгу, положил ее на столик и
поцеловал Жанну.
– Ушли? – спросила она.
– Да, – сказал я.
– Вы не поссорились?
– Вроде нет. Ноль-ноль, команды покидают поле. Мне было с
ней удивительно просто и легко, как будто мы знали друг друга с пеленок, и с
первого класса я таскал за ней портфель, в девятом целовались в подъезде, а в
восемнадцать прибежали к загсу за час до открытия.
– Слушай, – сказал я, садясь рядом с ней. – Понимаешь,
такое дело… Если эксперимент провалится, что будет с тобой?
– Не знаю.
– То есть как? Что, у тебя на этот счет нет инструкций?
Она молчала. За окном стояла теплая летняя темнота,
вспыхивали огоньки электросварки на соседней крыше, во дворе припозднившийся
гитарист орал ужасным голосом песню про каскадеров.
– Сложно… – сказала она. – Во-первых, не хочу я
возвращаться. Во-вторых, наши, кажется, чего-то не рассчитали или не ждали. Вы
какие-то особенные, с остальными было проще, у нас принято считать, что любая
цивилизация, не достигшая Эры Изобилия, достойна жалости, вы же полностью
подходите под стандарт неблагополучных, отсталых, но в вас что-то есть, то ли
ваши книги, то ли, не знаю, как сказать… Я не знаю, как это выразить, нас не
учили думать о таких вещах…
– Жанна ты, Жанна, – сказал я, не зная, что еще
сказать.
– Догадываюсь, что тебя мучает, – тихо сказала
Жанна. – Так вот, я не хочу, чтобы у нас с тобой было по обязанности,
понимаешь? Я тебя люблю, Борька. Смешно, да? Жена впервые объясняется мужу в
любви на третий день после регистрации. А муж ей вообще еще не объяснился.
– Жутко смешно… – согласился я. Утром меня поднял с постели
длинный звонок, и снова на площадке стоял Белоконь во всем своем мотоциклетном
великолепии. Он ничего не сказал, не поздоровался, стоял и смотрел.
