— Как мать… — эхом отозвался я.
Она успокоенно улыбнулась:
— От меня часто пахло Аргосом. Потому что он прыгал на меня. Лизал меня. Терся о мои ноги. Потому что ему было необходимо доказывать мне свою любовь. В моем детстве у Аргоса был запах, а вот у папы его не было. Он держался поодаль, от него ничем не пахло или пахло чистотой; это был цивилизованный запах — запах из флаконов, одеколон или антисептик, запах месье или врача. Только у Аргоса был его собственный запах. И от меня пахло им.
Она вскинула на меня глаза, и я произнес за нее:
— Как мать…
Повисло долгое молчание. Я не решался его нарушить, догадываясь, что Миранда удалилась в счастливые края своего прошлого. Начался ее траур. Траур по кому? По Сэмюэлу? Или по Аргосу?
Она, должно быть, прочла мои мысли, ибо ответила на них:
— Я не могу думать о папе, не думая об Аргосе. Где один, там и другой. Папа знал пределы своих возможностей и доверялся своему псу, чтобы понять то, что было ему недоступно; часто мне казалось, что он с ним советуется и даже полагается на его мнение. Поэтому Аргос был частью папы — частью физической, частью сопереживающей, частью чувствительной. Аргос был немного моим отцом, а мой отец был немного Аргосом. Вам кажется, я несу вздор?
— Вовсе нет.
Я сварил еще кофе. Нам больше не надо было говорить: мы достигли того спокойствия, которое дает не выяснение истины, но близость тайны.
Наливая кофе в чашки, я добавил:
— Вы думаете, последний Аргос был чем-то большим, чем все предыдущие?
Она вздрогнула, поняв, что мы приближаемся к теме дня:
— Он был замечательным и единственным в своем роде. Как и его предшественники.
— Ваш отец любил его больше?
— Мой отец больше замкнулся.
Мы замерли с открытым ртом. Каждый хотел заговорить, и оба не осмеливались.
Наконец Миранда выпалила:
— Все здесь думают, что он покончил с собой из-за собаки.
Она пристально посмотрела на меня:
— Разве не так?
Я выдавил из себя:
— Это абсурдно, но… да. Информации катастрофически не хватает, мы так плохо знали вашего отца, что просто не могли не связать два этих события.
— Ему бы это не понравилось.
«Это не нравится вам», — чуть было не поправил я, но, к счастью, мне хватило такта промолчать.
Она наклонилась вперед:
— Помогите мне.
— Что, простите?
— Помогите мне понять, что произошло.
— Почему я?
— Потому что вы нравились папе. И потому, что вы писатель.
— Быть писателем не значит быть детективом.
— Быть писателем — значит живо интересоваться другими.
— Я ровным счетом ничего не знаю о вашем отце.
— Ваше воображение восполнит незнание. Представьте себе, я вас читала и заметила, что, когда вы ничего не знаете, вы призываете на помощь фантазию. Мне очень нужен ваш гений гипотезы.
— Минутку! Я пишу, что мне вздумается, потому что мои рассказы ни к чему не обязывают. Я делаю это ради удовольствия, а не в поисках истины.
— Почему истина должна быть хуже молчания? Помогите мне. Ради бога, помогите.
Ее большие глаза умоляли меня, огненная шевелюра пламенела гневом.
Миранда так мне нравилась, что, не раздумывая больше, я согласился.
Назавтра я пришел в дом ее отца, где мы с ней принялись разбирать бумаги в надежде на находку.
После двух или трех бесплодных часов я воскликнул:
— Миранда, все собаки вашего отца взяты из одного и того же места! Из питомника в Арденнах.
— И что же?
— Вот уже пятьдесят лет все контракты подписываются одним человеком, неким…
В этот момент в дверь позвонили.
Миранда открыла; на пороге стоял граф де Сир, пожилой мужчина в сапогах для верховой езды, одетый с допотопной изысканностью. Его лошадь, привязанная к стойке ворот, заржала при виде нас.
Эта семья, владевшая прежде несколькими фермами и тремя замками в округе, жила теперь в имении километрах в десяти отсюда.
Аристократ принес свои соболезнования, переминаясь с ноги на ногу, смущаясь и краснея.
Миранда предложила ему войти, указала на одно из высоких кресел, расставленных полукругом у камина в гостиной. Денди робко шагнул вперед, окинул взглядом комнату, поблагодарил сдавленным голосом, как будто ему позволили проникнуть в святая святых.
— Ваш отец был человеком… исключительным. За всю мою жизнь я не встречал такой человечности, такой доброты, такого глубокого понимания людей и их горькой доли. Ему не требовалось объяснений. Он был поистине наделен даром сострадания.
Мы с Мирандой удивленно переглянулись: пожелай мы воспеть хвалу качествам Сэмюэла Хеймана, мы уж точно выбрали бы не эти, которыми, по нашему разумению, он не обладал.
— Он говорил вам обо мне? — спросил граф де Сир Миранду.
Она поморщилась, роясь в памяти:
— Нет.
Граф снова покраснел и улыбнулся — это умолчание было для него очередным доказательством достоинств покойного.
— Вы были друзьями? — тихо обронила Миранда.
— Не то чтобы… Скажем лучше, что я сделал все, чтобы стать его врагом, но, благодаря величию его души, им не был.
— Я вас не понимаю.
— У нас были общие тайны. Он унес свою в могилу. Скоро и я унесу туда же мою.
Миранда в раздражении стукнула ладонью по подлокотнику кресла:
— В этом весь мой отец — кладезь тайн! Невыносимо.
Перед этим приступом ярости нижняя губа у графа отвисла, веки часто заморгали, он сглотнул слюну и пробормотал что-то нечленораздельное, желая успокоить Миранду, но не зная как.
Она подскочила к нему:
— Это имеет отношение к моей матери?
— Прошу прощения?
— Ваша ссора с ним! Ваша распря, в которой он вас простил! Это касается моей матери?
— Нет, никоим образом.
Он выдохнул это с присвистом, решительно и бесповоротно. Его оскорбило, что Миранда могла подумать такое. В его глазах она перешагнула черту вульгарности.
— Больше вы ничего не хотите мне сказать? — настаивала Миранда.
Граф скомкал лежавшие на коленях перчатки и два-три раза кашлянул:
— Хочу!
— Что же?
— Я хотел бы почтить память вашего отца. Вы позволите мне организовать погребение?
